Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

К слову, о Штюрмере расскажу любопытный случай, имевший со мной место. Вернувшись из Кисловодска, я в начале октября поехал в Петроград, чтобы узнать, нужно ли мне ехать к месту моего служения. К Штюрмеру я не пошел, потому что не стоило, и полагал, что достаточно будет переговорить с А. А. Нератовым, товарищем министра, который фактически вел все дело. В первые дни моего пребывания в Петрограде я встретил старого своего приятеля по Константинополю, С. В. Тухолку, который в это время прикомандирован был к министерству. Тухолка был большой оригинал, чистейшей воды идеалист, прекрасный человек. Судьба заносила его в различные трущобы на Востоке, где он служил консулом, и там свой досуг он посвятил изучению оккультизма и магии и даже издал по этим вопросам брошюры, получившие довольно широкое распространение. Незадолго до войны он познакомился в Петрограде с заинтересовавшей его хироманткой и простер свою оригинальность до того, что женился на ней. Встретившись со мной, Тухолка позвал к себе вечером, и я пошел к нему.

Меня радушно встретила его жена, и, хотя я никогда не видал хироманток и ясновидящих, но, взглянув на нее, подумал, что иначе и не мог бы себе представить такого рода женщин. Она была неопределенного возраста, с неопределенным румянцем, который я сначала принял за искусственный, но потом убедился, что она не красилась. Несколько взъерошенные волосы ее были также неопределенного цвета. Особенно странным был взгляд ее голубых, но каких-то мутных глаз.

Весьма любезно она предложила мне погадать, задавая вопросы. Хотя у меня было неприятное чувство к гаданиям, но я решил задать вопросы, для меня интересные, но не самого первостепенного значения. Она велела мне написать на бумажке два вопроса и потом вчетверо сложить бумажку. Первый заданный мной вопрос был: придется ли мне до Нового года поехать за границу? Второй: долго ли останется Штюрмер министром иностранных дел?

Госпожа Тухолка одной рукой приложила себе ко лбу бумажку с первым вопросом, а другой взяла мою руку и велела думать о том, что я написал. На лице ее написано было напряжение. К ней подошел ее муж, положил ей на голову руку и приказал прочесть мою мысль и затем ответить на нее. После минутного сосредоточения она сказала мне:

– Вы думаете о том, нужно ли вам ехать за границу до Нового года. Нет, лучше не ехать, а после Нового года вам придется поехать, но в очень хороших условиях, вам будет очень хорошо на службе.

На второй вопрос она ответила, закрыв глаза, и стремительно написала: «недолго». Потом, спросив, не желаю ли я более подробного ответа, она снова закрыла глаза и затем, как бы в экстазе, стала рассказывать, что видит:

– Я вижу большой кабинет, в нем большой письменный стол, заваленный бумагами. Вот входит человек, высокий, толстый, с седой бородой; вот он садится за стол. Он занимает высокое положение; Вас интересует, долго ли он будет его занимать. Нет, недолго. Это – Штюрмер, – неожиданно заключила она.

Признаюсь, что все это произвело на меня впечатление. Так же удачно госпожа Тухолка читала мысли других присутствовавших и давала ответы, читала по буквам любое задуманное имя или фамилию. Мне она также сказала вещь, которая надолго оставила на меня самое тяжелое впечатление. Она сказала мне, что в скором времени меня ожидает смерть близкого человека, которая поразит меня. Вернувшись в Москву, я никому, даже моей жене, не рассказал последнего предсказания, пока оно не сбылось: 23 октября скончался мой beau-frère Ф. Д. Самарин. Прибавлю к этому, что я твердо решил впредь никогда не гадать, чувствуя, что в этом любопытстве и вопрошении судьбы есть что-то несомненно нездоровое и прямо греховное.

Вскоре сбылось предсказание о Штюрмере, потом – второе о том, что до Нового года мне не придется ехать за границу. Придется ли ехать в 1917 году, я не знаю, ибо эти строки пишу 25 января 1917 года. В половине декабря я поехал снова в Петербург знакомиться с новым министром иностранных дел Н. Н. Покровским. Последний произвел на меня впечатление полной противоположности со Штюрмером. Если тот был натянутый и накрахмаленный чиновник, цедивший слова сквозь зубы, – этот был олицетворением простоты и мягкости. Я подумал, что это – тип дядюшки, которого обожают племянники и племянницы. Он не только не был накрахмален, но, глядя на него, думалось: почему он не в пиджаке и не в мягких теплых туфлях?

Наружному различию с Штюрмером соответствовало и внутреннее. Новичок во внешней политике, Покровский не скрывал этого, но добросовестно и всецело отдался изучению новых для него вопросов. Мне он сказал, что, по его мнению, мне незачем ехать на Корфу, но просил меня составить ему записку по вопросам, ближе мне знакомым, чтобы наметить, к каким целям нам желательно стремиться в результате войны. Этой работой я занялся в Васильевском, куда мы поехали с семьей на праздники, и послал ему 2 письма, в коих изложил свои взгляды.

Поехать в Петроград в начале января 1917 года, как я хотел, мне не удалось, ибо в деревне повредил себе колено и должен был задержаться в Москве. Я воспользовался невольным сидением в Москве дома, чтобы закончить эти воспоминания. Но я не хочу положить пера, не рассказавши последнее впечатление, которым закончился для меня 1916 год.

Перед тем как поехать в Васильевское, мы решили с моим старшим сыном съездить в Оптину пустынь. Я давно уже об этом подумывал, а Костя заинтересовался рассказами незадолго до того побывавшего в Оптиной своего приятеля Миши Олсуфьева. В нашем распоряжении было всего два дня, ибо мы хотели к Сочельнику приехать в Васильевское. Эти два дня, проведенные в Оптиной пустыни, оставили, однако, на нас обоих неизгладимое впечатление.

Мы покинули Москву в тяжелом настроении. Только что пришло известие об убийстве Распутина. В вагоне, на всех станциях было только и разговора, что про это событие. Толпа набрасывалась на газеты. Все выражали радость, что уничтожен человек, с именем которого связано было представление обо всем грязном и тяжелом, что делалось наверху и отравляло ядом русскую жизнь. Можно было понять чувство общего удовлетворения, когда такого человека не стало, но я как-то не мог радоваться. Кто бы ни был Распутин, мне казалось, что в нем не корень зла, а только его проявление. Не мог я сочувствовать и факту убийства. Мне казалось, что это – первая, но не последняя кровь, ведущая к разрешению кризиса, а путь таких разрешений мучительных вопросов, того тупика, в который действительно как будто зашла русская жизнь, казался мне предвещающим много тяжелого.

Кошмарное настроение постепенно сгущалось в России, охватывая людей без различия партий, не только левых, но и самых заядлых правых. Все чувствовали, что дальше так идти не может, что внутреннее положение, усиливая существующую разруху, должно привести нас либо к национальной катастрофе, либо к государственному, или, вернее сказать, к дворцовому перевороту. Об этом говорили все. Было неприятно даже собираться с друзьями, потому что, в сущности, все разговоры сводились неизменно всегда к одному и тому же, а вместе с тем никто из нас не чувствовал в себе моральную силу и оправдание стать заговорщиком. При практическом бессилии особенно сильно являлся запрос на нравственное углубление и укрепление. С такими чувствами я поехал в Оптину пустынь.