Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Десятидневное пребывание мое в Париже было для меня крайне поучительно и оставило неизгладимое впечатление. Веселый легкомысленный Париж был совершенно неузнаваем. Какая-то глубокая складка серьезности и значительности переживаемых событий отметила собой всю жизнь и весь характер города. Движение, даже на главных улицах города заметно сильно сократилось. Как я уже говорил, на улице трудно было увидеть мужчин призывного возраста, а если такие попадались среди прислуги в ресторанах, то это оказывались швейцарцы. Вечером город еще освещался тусклыми фонарями с темными абажурами сверху для предохранения от аэропланов. Прежние элегантность и франтовство совершенно исчезли. В ресторанах и театрах не видно было ни бриллиантов, ни роскошных туалетов. Фраки как будто исчезли из употребления. Выходя вечером из театра, трудно было найти извозчика и почти всегда приходилось возвращаться в гостиницу пешком.

Нашим военным агентом в Париже был в то время молодой, энергичный, хотя и несколько шумный граф [А. А.] Игнатьев. На его долю выпала громадная задача заведования военными заказами для нас во Франции. И нужно отдать ему справедливость, что, совершенно не будучи к ней подготовлен, не имея в своем распоряжении вначале помощников, он сумел создать прекрасную организацию и дело кипело в его руках. Он предложил мне осмотреть некоторые заводы, специально на нас работавшие. Я, конечно, рад был возможности это увидеть. Игнатьев приставил ко мне французского полковника Шевалье, находившегося в его распоряжении, и последний катал меня в автомобиле с одного края Парижа в другой.

То, что я увидел, произвело на меня сильное впечатление. Меня повезли между прочим на один завод для выделки снарядов. Владелец был, если память не изменяет, некий г-н Citroёn. Меня провели сначала в контору, где показали альбом с фотографиями. На первом листе было мирное изображение огорода, а под ней подписано: «Апрель 1915 года». Следующий лист – в мае, то же место в лесах. Далее, в августе, – готовые корпуса, в сентябре – первые приготовленные снаряды. Ко времени моего посещения завод изготовлял уже 10 000 снарядов в день. Работал он исключительно для России. Я конечно был совсем не компетентным судьей в заводском деле, но все, что я видел, производило на меня впечатление необыкновенного разумного и целесообразного устройства и наилучшего использования сил. Во всем царил образцовый порядок. Из 5000 рабочих на заводе 2000 были женщины. Было любо смотреть, как работа спорилась в их руках, сколько точности и аккуратности было в их приемах. Особенно удачно применялся женский труд в контролировании снарядов. За длинным столом сидело 20 женщин, которые с необыкновенной быстротой передавали из рук в руки снаряды, подвергая его каждая особой проверке. Как мне говорили, многие из них были по профессии швеи и в прежней работе усвоили себе навыки тщательной отделки.

Мне показали заводы, где выделывали тяжелые автомобильные тракторы, свободно переезжавшие канавы, спускавшиеся и подымавшиеся по совершенно обрывистым косогорам. Я видел фабрику автоматических ружей, и при мне производили опыты стрельбы из них. Всюду та же кипучая планомерная работа, порядок, организация. На этих заводах и фабриках чувствовалось лишь в более сгущенном виде то же сосредоточение напряженного народного усилия, какое осязалось всюду кругом. Подлинно Франция делала все, что могла, и притом самыми разумными способами, благодаря врожденному организаторскому таланту, ясности и геометрическому складу латинского мышления.

Уже в то время – это был лишь второй месяц с начала осады Вердена, озарившей Францию бессмертным неувядаемым ореолом – напряжение сил страны было так велико, что оно заставляло серьезно призадуматься многих французов. Готовность бороться до конца не была подточена, но зарождалось опасение – надолго ли хватит людей? На этой почве укрепилась мысль о том, что Россия со своим неистощимым, как все думали, запасом людей должна прийти в этом отношении на помощь союзнице.

В Париже было довольно много офицеров нашего Генерального штаба. Одни были присланы по делам заказов, другие состояли при военной миссии генерала Жилинского. В общем, выбор их был довольно удачный. Почти все они приехали с нашего фронта. Из России они уезжали с предубеждением, которое было у нас распространено, против Франции, которую у нас обвиняли в том, что ее армия не довольно активна и вся тяжесть войны падает на наши плечи. По приезде во Францию, по ознакомлении с огромной работой в тылу и организацией фронта предубеждение быстро рассеивалось и те же люди становились чуть ли не энтузиастами Франции. От них я услышал, что конечно в настоящее время (март 1916 года) французский фронт был главным и значительно превосходил русский, хотя бы по количеству германских сил, которые он к себе приковывал. Наши офицеры говорили, что, только приехав во Францию, они поняли, как должна вестись война, что наши приемы представляются кустарными в сравнении с французскими. Крайняя бережливость в расходовании человеческих жизней, которую в России ставили в упрек Жоффру, была, по их мнении, его величайшей заслугой. Ни одно действие не предпринималось на авось, без самой зрелой подготовки.

Во время моего пребывания на нашем фронте в помощь французам под Верденом у нас было предпринято наступление в Барановическом направлении {132}. Я видел телеграммы, получавшиеся Жилинским из Ставки. Молодой полковник, давший мне их прочесть, был в полном отчаянии. По его словам, мы ничему не научились. Свое наступление мы начали без предварительной достаточной артиллерийской подготовки. После первых успехов мы понесли громадные потери и должны были, ничего не добившись, отступить на прежние позиции. Это была безумная трата людей, способная не принести пользу, а вносить всякий раз деморализацию в войска. Наши военные представители во Франции тщетно доносили в подробностях о приемах выполнения каждой военной операции. В нашей Ставке сохранилось несколько пренебрежительное отношение к французам и видимо не допускали мысли, что у них есть, чему поучиться. К сожалению, даже начальник штаба [Верховного] главнокомандующего генерал Алексеев не чужд был этой слабости пренебрежительного отношения к союзникам.

Исходя из взгляда на французский фронт, как на первостепенный, помощники Жилинского, в том числе упомянутый мной полковник, полагали, что в наших интересах прийти на помощь недостатку Франции в людях и посылать туда наших солдат, как о том просили французы. Я даже слышал от них цифру: по 30 тысяч человек в месяц. Осуществимость такой меры представлялась, однако, сомнительной; главная наша трудность заключалась в недостатке офицеров. Посылать же людей без офицеров, как chair à canon [232], которые вливались бы во французские кадры, представлялось едва ли возможным.