Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Сгруппировав вокруг себя левых, Савинков импонировал им своей холодной волей и авторитетом своей репутации. Он подчинил себе без труда слабовольных неврастеничных интеллигентов, вроде местной донской знаменитости, Павла Агеева, который мог играть [хоть какую-то] роль только в захолустном Новочеркасске. И он, и Семен Мазуренко были типичными народниками-третьеэлементцами. Не находя себе применения в Новочеркасске, Савинков решил уехать и добился полномочия Алексеева вести переговоры с левыми, которых он хотел привлечь к участию и в Совете. Он уехал в Москву, но одновременно с ним был отправлен ладыженский, чтобы парализовать при случае какие-либо опасные его выступления. Заседания Совета, с отъездом Штаба в Ростов, прекратились сами собой; в сущности, общих дел было так мало, что не для чего было собираться и говорить. Сотрудник Савинкова Вендзегольский также уехал; он был командирован в Киев, в помощь члену Государственной думы Иг[орю] Демидову; там уже работал генерал А. М. Драгомиров, находившийся в связи с генералом Алексеевым по военным вопросам. Новые делегаты должны были выполнять политические и наблюдательные функции. Вендзегольский оказался очень порядочным и дельным работником.

У генерала Алексеева был Политический отдел. Ближайшим сотрудником его был некий инженер Серг[ей] Серг[еевич] Петинин, очень энергичный и расторопный человек. Когда я приехал, то, по предложению Милюкова, Алексеев просил меня стать во главе Отдела, но, ознакомившись с делом, я убедился, что там дела-то почти нет, что Алексеев все сосредоточил в своих руках. Убедившись, что я не могу быть полезен и что все, что нужно, делается и без того, я не стал входить в это дело и отдал несколько больше времени вопросам пропаганды и рекламы. В то время в Политическом отделе работали Вал[ериан] Ник[олаевич] Муравьев (бывший мой сотрудник по Министерству иностранных дел) и Н. С. Арсеньев, молодой приват-доцент Московского университета. Они оба главным образом развивали деятельность по составлению листовок и афиш, которые расклеивались на столбах и на заборах, и одно время заполнили весь Новочеркасск. На одной афише, например, крупными буквами было напечатано: «У кого две руки и две ноги и капля совести – идите в Добровольческую армию», запись – там-то, условия службы – такие-то. Рядом был напечатан длинный диалог между казаком и большевиком, – произведение Муравьева. Еще рядом – стихи, далее – воззвания. Вся эта литература, постоянно обновлявшаяся, вызывала к себе внимание.

Приток добровольцев из России был крайне незначителен и не только не увеличивался, но сокращался, благодаря препятствиям, которые чинили большевики. В самой Москве были устроены ловушки. Люди, переодетые офицерами, встречаясь с теми, в ком подозревали желание ехать в Добровольческую армию, завлекали к себе и потом арестовывали. По дороге, ехавшие подвергались обыскам и задержанию. Только немногие, более ловкие и смелые, успевали проскочить через все препятствия. Тем важнее было организовать вербовку на местах. На Дону установили довольно высокий оклад жалования нижним чинам, кажется, – 150 рублей, и Добровольческая армия установила тот же оклад, хотя, конечно, для офицеров, служивших простыми рядовыми, получаемое ими жалование было ничтожно. Необходимо было усилить идейную пропаганду. На нее чутко откликалась молодежь, особенно кадеты и гимназисты. В Добровольческую армию и многочисленные партизанские отряды шли мальчики 14–15 лет. Они дрались с наибольшим одушевлением, хотя, конечно, жестоко уставали от беспрестанных боев.

С начала января 1918 года наступила страдная пора для Добровольческой армии. В это время она насчитывала всего каких-нибудь 3000 человек {163}. Между тем, большевики начали железным кольцом сжимать ее со всех сторон. Это были беспорядочные полчища. Добровольцы успешно боролись с ними в отношении один к десяти, но те брали количеством, лезли, как саранча, со всех сторон. В это же время на Дон стали прибывать с фронта казачьи части, зараженные большевизмом. Одни из них расходились по домам, другие примыкали к большевицкой орде. Они были самыми опасными противниками Добровольческой армии, потому что вносили в еще не зараженную казачью среду элементы соблазна и разложения. Особенно вредными вожаками были казачий офицер Голубов и простой казак Подтелков. Они уверяли казаков, что если решать прогнать Добровольческую армию и свергнуть «буржуазное» правительство Каледина, то большевики предоставят трудовому казачеству самому устраивать свои судьбы. Деморализация в правительственных кругах была так велика, что Подтелкову позволили приехать в Новочеркасск и паритетное правительство целый день вело с ним переговоры. Подтелков настаивал на том, чтобы правительство сложило с себя полномочия и уступило власть военно-революционному комитету. Сам он отрицал свою связь с большевиками, но был уличен в получении от них 3 000 000 рублей. Переговоры ничем не кончились. Они только лишний раз обнаружили мягкотелость власти, приемы коей делали ее обреченной. Тот же Голубов был в декабре [1917 года] арестован и потом выпущен [Митрофаном] Богаевским на честное слово, что он не будет заниматься большевицкой пропагандой. Впоследствии он первый вошел во главе большевиков в Новочеркасск и арестовал атамана Назарова и председателя Круга Волошин[ов]а {164}.

Трудно себе представить, чтобы Каледин не видел, к чему ведет его политика соглашательства. На одном из заседаний Совета союза, Милюков прямо подошел к этому вопросу и, очертив всю опасность соглашательства, настаивал на необходимости переменить курс. Всегда сдержанный Каледин был задет за живое, но не пожелал вступать на почву обсуждения этого вопроса. Я думаю, что, сознавая вполне, на какую наклонную плоскость он вступил, он, вместе с тем, чувствовал себя совершенно бессильным. Во всей фигуре этого «спящего тигра» было что-то обреченное. Несомненно, он переживал тяжелую внутреннюю драму, заранее учитывая ее неизбежный фатальный конец. Я не буду описывать изгладившиеся из моей памяти подробности борьбы добровольцев с большевиками на Дону в этот первый период. Все это найдет место в воспоминаниях непосредственных участников боев в истории, документально оборудованной. Январь месяц 1918 года останется в личных моих переживаниях одним из самых тяжелых и безотрадных. Новочеркасск жил в состоянии хронической паники. Каждый день приносил вести о новом нажиме большевиков. Единственным отрадным противовесом этим вестям было геройство, проявлявшееся добровольцами и партизанами. Невероятно грустно было видеть детей, с милыми счастливыми лицами, которые ежедневно покидали город. Многие ли из них вернулись? Среди равнодушия инертной и запуганной толпы взрослых, эти дети горели святым огнем и радостно умирали за Родину. В них одних можно было искать залогов будущего возрождения России, но смерть беспощадно косила их. Ежедневно по городу ехали дроги. В собор и местные церкви нельзя было войти, не увидав у дверей несколько крышек гробов. И в каком виде подбирали убитых! – Замученных, искалеченных, порою со следами кощунственного издевательства над трупами! Жестокая, бесчеловечная междоусобная война! Но все эти ужасы неспособны были запугать молодежь, потушить в ее груди святое пламя. Наоборот! Родители были бессильны удержать своих мальчиков. Я сам испытал это с своим старшим сыном Костей. Ему тогда не минуло еще 16 лет, но каких трудов мне стоило его удерживать, а он мучился между желанием ослушаться меня и бежать и боязнью огорчить нас. Под конец я увидел, что дальше нельзя натягивать струны и дал ему разрешение поступить в Добровольческую армию. Не могу иначе, как особой милости Божией, приписать то, что, несмотря на это, ему не пришлось тогда поступить в солдаты. Это было как раз перед отступлением Добровольческой армии, которое тогда еще не было решено. Костя решил раньше поговеть. Мы вместе с ним ходили в церковь. Но в эти самые дни, отступление начало совершаться. Генералы Алексеев и лукомский, к которым я обратился, сами настоятельно посоветовали ему не поступать, и на этот раз чаша миновала нас. Каково было бы такому мальчику, ни к чему не привыкшему, сразу попасть в условия ледяного похода, который совершила по своем отступлении Добровольческая армия.