Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Припоминаю такой случай. С нами из Москвы приехал старший сын Струве, Глеб, очень милый юноша 20 лет, который тотчас поступил в Добровольческую армию. Его через три-четыре дня отправили вместе с отрядом, в который он поступил, куда-то по железной дороге на юг, кажется на станцию Кавказская [244]. Им было дано поручение вывести оттуда пулеметы и, кажется, пушки, которые, по сведениям, там имелись. Вместе с тем был дан наказ отнюдь не предпринимать военных действий против казаков, ни при каких условиях. Это был тогда общий лозунг: война ведется против большевиков, а не казаков, хотя между последними было гораздо больше большевиков, чем их противников. Молодого Струве не спросили даже, обучен ли он строю, умеет ли владеть винтовкой. Весь отряд состоял из 50 человек. На одной из станций их окружил казачий полк, арестовал и препроводил к большевикам в Новороссийск. Для Струве-отца началось томительное ожидание. Было полное основание опасаться, что все наши будут утоплены большевиками-матросами. По счастью, этого не случилось, но Струве-отец до конца своего пребывания в Новороссийске ничего не знал о судьбе сына, и только по возвращении в Москву его жене Нине Александровне удалось съездить в Новороссийск и вызволить из тюрьмы своего сына. Это был один из инцидентов, характеризовавших то легкомысленное отношение штаба, которое могло стоить жизни отряду, по тогдашним понятиям, значительному.

Свадьба Осоргиных была назначена на воскресенье 29 января. Я был посаженым отцом Сережи Осоргина и потому не выходил с утра из дома, так как благословенье должно было состояться у нас в 11 часов утра. Произошло запоздание. Между тем мне дали знать, что ночью Каледин получил телеграмму от командования Добровольческой армии, что она окончательно решила покинуть Дон. Немного спустя мне сообщили, что под влиянием этого известия происходит правительственный кризис. Атаман и правительство уходят, власть будет передана демократической Городской думе, дабы дать ей возможность договориться с большевиками о сдаче города без кровопролития. Все это сообщали в хлопотах перед поездкой в церковь. Когда все было готово, мы поехали в Никольскую церковь. На той же площади помещался мой Политический отдел. Певчие что-то замешкались; нам пришлось довольно долго ждать в пустой холодной церкви. Перед самой свадьбой в церковь пришли сказать, что Каледин только что застрелился {168}…

После заседания правительства он не забыл позвонить по телефону в наш Политический отдел, предупреждал, что, ввиду серьезности положения, правительство и он, атаман, уходят, а власть передается Думе. Был и еще звонок от кого-то из офицеров, к нему приближенных, который предлагал арестовать Каледина и увезти его в Добровольческую армию, чтобы предотвратить попытку самоубийства. Разумеется, у нас не было никакой возможности исполнить этот совет. Но и Каледин не медлил. Он вышел в свою спальню, рядом с кабинетом, расстегнул мундир, лег на постель и выстрелил себе прямо в сердце.

Трудно передать впечатление, произведенное этой смертью, на весь город. Как раз за последние дни в Новочеркасске начал собираться вновь избранный Войсковой круг. От него ждали, что он будет очень левым, боялись этого. На самом деле на Кругу, противно всем ожиданиям, сразу определилось твердое и разумное настроение, отчасти благодаря тому, что распропагандированные северные части Донской области были отрезаны большевиками и не могли прислать на Круг своих представителей. Депутаты Круга высказывали полную готовность укрепить власть атамана и провести большую мобилизацию. Смерть Каледина была, как удар грома, который на минуту прошиб даже толстокожих казаков. Многие поняли, что он погиб жертвой тупого равнодушия, из которого не был в состоянии вывести Донское казачество.

После церкви все поехали к Гагариным, где было приготовлено великолепное угощение. Мы со Струве прямо от них отправились на вокзал, чтобы ехать в Ростов. Нам казалось, что надо ухватиться за минуту реакции, наступившей в казачестве, дать время казакам провести мобилизацию и до тех пор не уводить армию. С нами в вагоне ехал член Донского правительства Г. П. Янов, который решил обратиться к генералам с такою же просьбой. Мы прибыли в Ростов вечером, поехали в штаб Добровольческой армии, который помещался в громадном особняке Парамонова {169}на Пушкинской, и тотчас настояли перед генералом Алексеевым на созыве совещания из генералов. Тут были Корнилов, Лукомский, Деникин, Романовский; кроме того, подошли генерал А. П. Богаевский (впоследствии атаман), Ростовский градоначальник Зеелер и Милюков. Пришел также янов. Все мы, приехавшие, представили генералам, что не утрачена еще надежда пробудить казаков, получить свежую боевую силу на смену усталым бойцам. Кроме того, высказывали опасение за то, как отзовется на самой Добровольческой армии оставление ею Дона и превращение в бродячих кочевников. Наша мысль была поддержана большинством присутствующих. И Корнилов, и Алексеев сами, как будто, сознавали, что лучше повременить и дать казачеству в последний раз случай и возможность показать, на что они способны. Было высказано предположение, что надо успокоить публику, взволнованную слухом об уходе добровольцев, и поддержать в Новочеркасске кандидатуру в атаманы генерала Назарова. По поводу заметки, которую следовало поместить в газетах, между Алексеевым и Корниловым снова произошла резкая перебранка в присутствии всех нас. Алексеев начал было писать текст заметки, а Корнилов напал на него за то, что он вмешивается в его компетенцию и делает заявление от своего имени. Всем нам тягостно было присутствовать при этом. Деникин не вытерпел и со словами: «Черт знает, что такое! В такое время заниматься подобными разговорами!» вышел из комнаты, хлопнув дверью. Это несколько образумило обоих генералов, которые чувствовали себя пристыженными и замолчали. Деникину было потом неприятно, что он нарушил дисциплину. Но, как Корнилов, так и Алексеев оба ценили и уважали его прямоту и понимали, конечно, что сами оконфузились.

Через два дня я вернулся в Новочеркасск. Круг объявил мобилизацию. Самоубийство Каледина, надвигающаяся опасность большевизма – все это, как будто, пробудило на минуту сонное сознание казаков. Из станиц, окружающих Новочеркасск, приходило порою все взрослое мужское население – и стар и млад. Но здесь появилось роковое неумение организоваться. Донской штаб в ту пору представлял собою вообще довольно жалкую канцелярию. Никому не пришло в голову, что надо ковать железо, пока оно горячо, что нельзя дать пылу казаков остыть хотя бы на минуту. Их необходимо было немедленно рассортировать и влить в те или другие кадры, поставив сразу под ружье. На самом деле, казаки приходили из станиц и для них не всегда были готовы помещения и пища. Никто о них не заботился, начальство ими не занималось. Зато ими занимались местные большевики и в два-три дня обрабатывали на славу. Им показывали на праздно шатающуюся толпу на Московской и Платовской (главных улицах Новочеркасска), на ярко освещенные по вечерам кинематографы, куда ломилась эта публика, и им говорили: «Что же вы хотите проливать кровь ради всех этих дармоедов, буржуев? Что вам сделали большевики? Чего вы их боитесь? Они стоят за простой народ, за вас же, а вы будете воевать, чтобы новочеркасские буржуи могли спокойно спать и ничего не делать?» – Под влиянием таких речей пыл скоро охладевал. Бывали случаи, что целая станица, пришедшая с утра, наполовину расходилась к вечеру.