Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

С нами была целая кипа писем, впрочем, самого невинного содержания. Через несколько времени из соседней комнаты вышел член комитета, которому поручено было просмотреть эти письма. С видом человека, поймавшего нас с поличным, он потребовал, чтобы мы предъявили «наши планты». – «Какие планты?» – «Нам все известно, в одном письме прямо говорится, что у вас есть планты». – Попросили показать письмо. В нем был вопрос о разных предложениях, как провести лето, и, между прочим, спрашивалось: «Какие ваши планы?» Тщетно мы старались объяснить, в чем дело, от нас требовали «плантов». Со мною была карта Донской области. Я полез в пальто, чтобы ее показать, но выручила баба, которую мы подвезли. Она подтвердила, что видела своими глазами, как из этого кармана в дороге выпала бумага, но решила, что бумага – плевое дело, и на это не стоит обращать внимания. Только тогда наши допросчики успокоились.

Перевернув все вверх дном в наших чемоданах, члены комитета ушли. Мы могли лечь спать. Мы было надеялись, что дело кончится, но весь следующий день прошел в полной неизвестности. Нас не за что было арестовывать, но не решались и выпускать. Весь день к хате подходили люди, ругавшие нашего хозяина, по нашему адресу отпускались весьма недвусмысленные угрозы. Настроение, видимо, только еще начинало сгущаться. Наши хозяева не прочь были выбросить нас со всеми пожитками на улицу. Мы просидели этот день в самом скверном томительном ожидании. К вечеру оба наши возницы, посовещавшись, решили, что ни для нас, ни для них дальнейшее наше пребывание не сулит ничего доброго. Они решились вывезти нас ночью обходными путями, минуя мост через реку Сал, ведший в слободу Орловскую. Начиналась уже оттепель, и мы с некоторым риском переправились по льду через реку.

Раньше мы предлагали держать путь на юг на станцию Зимовники, чтобы подняться к Царицыну. Наши возницы убедили нас переменить направление и ехать в направлении к станице Константиновской. Рядом с ней был хутор, где жил отец одного из них. Из Константиновской можно было держать путь на север на железную дорогу лихая – Царицын.

Мы доехали благополучно до хутора, но едва успели выпить чашку чая у нового нашего знакомца, как его хата заполнилась вооруженными людьми, которые пришли за нами, и повели нас в комитет. Последний помещался в здании училища. Две просторных классных комнаты, между которыми растворены были двери, были переполнены народом. Стоял такой галдеж, что ничего нельзя было расслышать. Нам объяснили, что судят четверых офицеров и что нами займутся потом. Вина офицеров заключалась только в том, что они были офицеры и куда-то ехали. Из толпы выделялись яростные крикуны, требовавшие, чтобы офицеры были убиты. Рядом с нами стояла молодая женщина, возбужденно сочувствовавшая этим требованиям. Я с ней заговорил, спросил ее, что ей сделали эти офицеры, в чем их вина. Она мне ответила, что вообще все несчастия от «кадет»; так звали в то время всех, кто боролся с большевиками, – и бойцов, и буржуев. В понятии простонародья под этим словом объединялись настоящие кадеты (ученики) и члены к[онституционно-]д[емократической] партии, которая на митингах обычно противопоставлялась социалистам [246]. Я начал возражать, и, к удивлению моему, очень скоро она со мною вполне согласилась, и озлобленное волнение ее сменилось участием к невинным людям, которых ни за что, ни про что хотели убить.

Все, что мы видели, складывалось в картину беспросветной темноты. На что только ни способна толпа темного люда под влиянием беспричинного возбуждения, которое потом с трудом может объяснить каждый из участников, охваченных общим настроением.

Толпа шумела, гудела, офицеры пробовали говорить, их прерывали криками. В конце концов, дело так ничем и не кончилось. Самая опасная минута прошла, самосуд не состоялся. Нас увели обратно в хату, приставили караульных, потом днем произвели такой же малоуспешный обыск, как и первый. Здешний комитет также мало знал, как с нами поступить. В конце концов, решили отправить нас под конвоем в военно-революционный комитет в станицу Константиновскую. В бумаге, при коей нас препровождали, значилось, что во время обыска ни оружия, ни чего-либо предосудительного найдено не было, но что, так как мы – буржуи, едущие из Новочеркасска, где укрывались под крылом самоубийцы Каледина, то с нами надо поступать по усмотрению, а по сему нас и препровождают в главный комитет всего округа.

Мы столько натерпелись от предыдущих обысков и задержаний, что сами хотели, чтобы так иди иначе поскорее решилось наше дело, хотя ничего не ждали для себя доброго от главного комитета. Хутор отстоял верстах в девяти от станицы, в которую мы прибыли уже в темноту. Константиновская – маленький городок на косогоре над Доном.

Мы оставили свои вещи на хуторе, чтобы не подвергаться новому обыску. По дороге те, кто встречался с нашими санями, окруженными конвойными, не отказывали себе в удовольствии отпускать на наш счет отборные ругательства, очевидно давая тем самым доказательство собственной благонадежности. Часов в восемь вечера нас доставили в комитет, помещавшийся в местном клубе.

Нас встретил председатель, в тужурке защитного цвета, без погон, очевидно бывший офицер или чиновник. Прочитав бумагу, он спросил, в порядке ли наши документы, взглянул на один из них и сказал, что, раз все в порядке и ничего предосудительного на нас не было найдено, то мы свободны. Наши конвойные хотели нас покинуть, исполнив свое поручение; они, конечно, совсем изменили тон, увидев, как обходится с нами начальство, но тут я потребовал, чтобы они нас дождались и сопровождали нас назад, уже в качестве охраны. Председателя мы просили выдать нам пропуск с печатью, чтобы нас не подвергали новым арестам и обыскам. Он просил подождать, пока придет секретарь Военно-революционного комитета, у которого была печать. Скоро началось заседание комитета. Мы поместились в той же комнате; после нескольких дней нервного томительного мыкания и ожидания всяких гадостей, то, что нам пришлось услышать, казалось чем-то фантастическим и невероятным. Это был не большевицкий комитет, а собрание, напоминавшее Партию мирного обновления {171}.

В заседании обсуждались меры к скорейшему успокоению населения и водворению законности и порядка. Докладывали о том, что у такой то почтенной старушки Марфы Петровны был произведен самочинный обыск, при котором пропало 90 рублей. Члены комитета выражали при этом свое возмущение, и требовали привлечь к ответственности виновника этого обыска. Постановили его арестовать. Потом встал один из членов, явно офицер, и заявил, что комитет третьего дня поручил ему обыскать всех офицеров в городе и отобрать у них оружие. – «я все-таки не решился привести в исполнение такую крутую меру и предлагаю комитету пересмотреть свое решение. Не лучше ли просто отпечатать объявление, в котором будет предложено г.г. офицерам в трехдневный срок предъявить свое оружие? После этого можно будет отбирать оружие у тех, кто его еще не предъявил». Присутствовавшие поспешили согласиться с докладчиком.