Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

После отъезда штаба и генерала Алексеева в Ростов, я остался в Новочеркасске и продолжал заведывать отделением Политического отдела, которое здесь занималось главным образом вопросами пропаганды. Тут же остались Струве, Муравьев и Арсеньев. Мы жили на окраине города, на Баклановском проспекте {165}, в доме старозаветного [242]казака Сербина. Гагарины жили ближе к центру, на Комитетской улице. Видались мы ежедневно с ними и с Лермонтовыми, которые жили неподалеку от нас, вместе переживали волнительные минуты. В это время Сережа Осоргин был женихом Сони Гагариной; жениховство их долго длилось, и хотели обвенчать их, как только подъедут его братья. Но общая обстановка была такая непрочная, что решили, что довольно ждать. В это время из Москвы подъехала успевшая вновь туда съездить Александра Николаевна. Она привезла всякой всячины для свадьбы – шоколаду, сахару и всякого тряпья. Свадьба была назначена на 29 января.

За несколько дней до этого начали поговаривать о том, что Добровольческой армии придется уйти с Дона, так как она истекает кровью под нажимом большевиков, а казаки сами вовсе не расположены воевать. Помнится, 26 января в Новочеркасск приехал генерал лукомский {166}. Каледин решил, что надо окончательно договориться о дальнейших планах и совместных действиях и просил приехать Корнилова, но последний не решился отлучиться из Ростова, а послал своего начальника штаба лукомского. Во дворце атамана было созвано «правительство». Впрочем, левые паритетчики сначала не были приглашены; однако Агеев, который был от казачества и потому присутствовал, настоял на том, чтобы и тех вызвали. Были приглашены также Струве и я.

В этот день обстоятельства на фронте складывались как будто немного лучше. Не отрицая возможности ухода с Дона Добровольческой армии, если обстоятельства того потребуют, Лукомский заявил, однако, что сейчас это еще не стоит на очереди. Наоборот, в помощь донским партизанам, сражавшимся на севере, был послан один из лучших офицерских отрядов Добровольческой армии. Попутно был поставлен вопрос: что делать, если обстоятельства не изменятся? Как вести дальше борьбу с большевиками? Лукомский сказал, что Добровольческая армия не может ставить своей задачей оборону во что бы то ни стало Новочеркасска и Ростова и что перед ней может возникнуть необходимость покинуть Дон, чтобы на время уйти из области досягаемости большевиков и найти в других местах возможность пополнить свои ряды. Многие из членов правительства поддерживали ту же мысль и говорили, что и Донскому правительству следует считаться с возможностью перенести оборону области по ту сторону Дона, который при предстоящем разливе станет серьезной преградой для большевиков. Последние ведут свое наступление исключительно по линиям железных дорог. В станицах по левую сторону Дона предполагалось найти здоровые элементы, способные усилить оборону.

Против всех этих предположений возражал, один Каледин. Обращаясь к Лукомскому, он предостерегал Добровольческую армию от намерения покинуть Дон, с которым она кровно связалась. Он говорил, что такое решение было бы гибельно для обеих сторон. Добровольческая армия превратилась бы в бродячую кучку людей, утратила бы свой престиж и, может быть, не нашла бы нигде пристанища, что касается обороны Дона, то Каледин считал ее неразрывно связанной с обороной Новочеркасска. «Не следует предаваться самообольщению, – говорил он членам своего правительства. – Уход из Новочеркасска, это – смерть Донского правительства. Я говорю “смерть” не в буквальном смысле слова, – спохватился он, – это личное дело каждого. Но правительство, как таковое, перестанет существовать. Оно лишено будет всякой точки опоры и, уйдя из Новочеркасска, не в состоянии будет ничего сорганизовать в другом месте». На меня тогда же произвело впечатление то особое ударение, с которым Каледин произнес слово – «смерть». Нет сомнения, что сам он понимал это уже тогда вовсе не в фигурном, а в прямом смысле, и у него уже определенно сложилось решение покончить с собою, если наступят обстоятельства, которые он раньше предвидел.

Заседание правительства длилось долго. Говорились бесконечные речи разуверившимися во всем усталыми и неврастеничными людьми. Было нудно. Каледин выделялся изо всей кампании. В нем привлекателен был его благородный, честный облик крупного, но несчастного человека, с достоинством несшего свой крест до конца. Остальные были растеряны и не знали, чего хотели. В частных разговорах Агеев то говорил, что если Добровольческая армия может взять энергично палку в руки то пускай это делает, то высказывал сомнение, верны ли рассказы о зверствах и насилии большевиков.

Лукомский уехал после заседания; на следующий же день стали поступать все более тревожные известия с фронта. Некоторые отвечали действительности, другие же, которые гласили о том, что большевики там-то сосредоточивают удар, оказывались порою ни на чем не основанными, но производили свое действие в штабах.

Надо сказать, что организация разведки и штабов была совершенно неудовлетворительна. Наши генералы и офицеры Генерального штаба не привыкли мыслить организацию иначе, как с рамках старой армии, в которой насчитывалось миллионы людей. Вся Добровольческая армия, которая далеко не дошла до размеров полного боевого состава одного пехотного полка {167}, имела штаб в 150 человек! Во главе штаба стоял такой умный человек, как лукомский, но и он не мог отрешиться от привычных ему масштабов. Помню, как однажды генерал Корнилов, под влиянием пресловутой Александры Николаевны, написал резолюцию с требованием сократить штаб на 25 %; Лукомский был в полном отчаянии и доказывал, что этого нельзя сделать, не дезорганизовав всего дела. Уже в то время в Добровольческой армии был сильный ропот на штабных, которые устраивают себе безопасные, выгодные места. Конечно, такие разговоры ведутся всегда и во всех армиях, но нельзя было не признать, что в данном случае они имели больше основания и что самый принцип добровольчества должен был бы побудить высшее командование относиться к таким сетованиям с большим вниманием.

Были и другие недостатки в организации штаба и, быть может, в самом ведении войны. В штабе все велось по старым приемам. Разведка была из рук вон плохая, зачастую питались непроверенными паническими сведениями, которые оказывались вымышленными, но иногда являлись в числе решающих мотивов. Так, в самую критическую минуту в конце января в Новочеркасске и Ростове исходили из известия о новом сильном нажиме большевиков со стороны Александровска Грушевского [243]. Это известие создало панику, а потом оказалось ничем не обоснованным. Наши военные, мне кажется, не отдавали себе отчета в том, что в условиях внутренней междоусобной войны разведка должна гораздо больше приближаться к организации полицейской службы, чем той, которая применялась в войне с немцами. Далее, в штабах не умели отучиться от легкого распоряжения человеческими жизнями, хотя они были настолько драгоценны в данных условиях. Рядом с этим, не умели пользоваться и партизанскими приемами борьбы, смелыми инициативами, которые не входили в рамки кабинетной стратегии. Начальство продолжало быть далеким от жизни и от людей. Все эти недостатки больно чувствовались в то время всеми нами, которые близко стояли к делу и душой болели за Добровольческую армию. Мне неприятно все это писать и не хотелось бы сгущать отрицательных впечатлений. Вся эта оболочка не должна заслонять светлого облика Добровольческой армии, которая жива была своим неугасимым дерзновением, силой духа. Духом были сильны, а организоваться не умели.