Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Думаю, что никогда я не забуду этой случайной встречи с простым, смиренным и мудрым Василием Павловичем. Сколько грехов темноты бедного невежественного люда простится ради таких праведников. Пусть их немного, но жив тот народ, в котором есть такие подлинные крепкие духом самородки.

Разговор не умолкал в вагоне. Кроме наболевшего вопроса о большевиках, большею частью затрагивались религиозные темы. Видно было, какую глубокую встряску переживает народ, сколько зародилось новых, мучительных запросов, сомнений, которые требовали разрешения. Крайние левые очевидно также учитывали пробуждение религиозных исканий и старались по-своему использовать это настроение. В одном углу слышался приподнятый фальшивый пафос какого-то полуинтеллигентного пропагандиста: «я – анархист. Хотя я – неверующий, но я уважаю Христа, а что он сказал: если на дереве сухая ветвь, не приносящая плода, отсеките ее и бросьте в огонь. Слышите, что говорит Христос. А разве мы не так поступаем с буржуазией? Ведь она и есть сухая и бесплодная ветвь, а только из других берет соки. Значит, ее надо беспощадно уничтожать, бросать в огонь». Аргумент представляется неотразимым – или по своей убедительности, или по опасности возражать. Слышен был подобострастный, одобрительный смешок аудитории.

Уже ночь. На своей койке на третьем этаже я слышу молодой мужской голос, который говорит с убеждением: «А все-таки, хоть я в церковь хожу, а скажу, что попы много врут. Вот, например, на счет святых. Ведь в Киеве искрошили их большевики, а они за себя не заступились. Значит, какие же это святые? Николая угодника – это я понимаю, а других – это придумали попы на свою пользу». – «Дурак», отзывается откуда то ворчливый голос старухи. «А Христа-то ведь распяли; что же, по твоему, выходит; значит, он – не Бог?» – «Это Ваше слово, бабушка, у места», спешит согласиться мужской голос, видимо, обрадованный сам, что ему так просто разрешили недоумение. «Спи уж, чего там ночью брехать», и в вагоне на короткое время водворяется молчание, но, когда ни проснешься, слышишь то страстный шепот, то увлекающиеся громкие голоса. Не может заснуть Русь и найти себе покоя.

Подъезжая к Москве, возбуждение против большевиков растет. Входят все новые люди. Напротив меня усаживается сельский лавочник, с ним рядом – другой представитель деревенских верхов, видно, оба, побывавшие в городе, видали не одни деревенские виды. Говорят, что так дальше нельзя. «либо – Николай, либо – Вильгельм, но хозяин нужен. Скоро простой народ поймет, что без образованных людей ему не прожить». – «Да и то сказать, – обращается ко мне лавочник, – пусть народ себя скотиной оказал, да ведь и вы, образованные люди, тоже виноваты. Ведь чему учили народ студенты: Бога нет, икон не нужно. Мужик думал, кому же верить, если не студенту, ему и книги в руки. Теперь, как плохо стало, так студент опять икону повесил, а мужик уже отвык, веру потерял. Теперь нелегко ее снова вернуть».

Почти все едущие с юга – мешочники {173}, которые всякими правдами и неправдами привозят домой муку. Их рассказы полны подробностей о том, как всюду, где могут, красноармейцы отбирают хлеб у народа, творят насилия, разбой, как ежедневно льется кровь из-за куска хлеба и борьбы за существование. Местами происходят форменные сражения. Есть отряды матросов, вооруженных пулеметами, которые за крупное вознаграждение отстаивают поезд с мешочками против красноармейцев. Если им мало заплатить, то они, наоборот, предают мужиков. В Москве я потом слышал, как незадолго до того пришел целый вагон с трупами мешочников.

Но вот и Москва. Мы боязливо выходим на вокзал, опасаясь проверки документов или пропусков. Ничуть не бывало. Мы свободно выходим со своими пожитками и каждый едет к своим. Мы с Костей – к сестре моей О. Н. [Трубецкой], в Большой Знаменский переулок, неподалеку от Храма Спасителя. 11 дней в дороге, но кажется, что мы давно уже выехали из Новочеркасска. Какая встреча с сестрой Ольгой! Она, конечно, нас не ждала, ничего о нас не знала и волновалась. Какое счастье снова быть в Москве, услышать звон колоколов, увидать золотые купола; но скребет на душе мысль о своих, оставленных в Новочеркасске.

Мы тотчас отправились в баню. Наши пожитки и платье все вычистили, и все-таки на следующий день сестра Ольга нашла на себе весьма непривлекательное насекомое.

Сестра Ольга занимала небольшую квартирку. Поэтому никто на нее не польстился и ее не тревожили. У нее было положение художницы, которое давало ей некоторое право быть терпимой в большевицком строе. Это же фактически помогало ей жить: она выгодно продавала свои картины intérieur’ы старинных домов. Чем больше разрушали старину и быт, тем больше ценились хотя бы его изображения.

Большинство родных и знакомых должны были сильно сжаться в своих помещениях. Обыкновенно, с парадного хода было какое-нибудь учреждение или жил большевицкий чин, а с черного хода, рядом с кухней, ютился хозяин. Дом Бутеневых на Поварской, в котором еще до большевиков поселились Авиновы, уцелел благодаря тому, что в нем поместили чистое учреждение Кооператопа, которым заведывал сам Авинов. Мой beau-frère Гагарин только что был выпущен из тюрьмы, где просидел два месяца. Мы были счастливы найти живыми и здоровыми старушек Ильиных – тетушек моей жены, но на них сильно отразилось недоедание.

Я нашел комнату напротив квартиры моей сестры, в квартире кн[язя] Д. Д. Урусова. Мы недолго остались в Москве. Делать там было нечего. Вместе с тем хотелось отдохнуть. Приехали мы 22-го февраля, а 8-го марта уехали к Осоргиным, в их имение Сергиевское {174}, Калужской губернии. После донской весны мы попали в настоящую зиму, еще не предвещавшую весны. Стоял мороз и было много снега.

Мы прожили с Костей у Осоргиных ровно два месяца и наслаждались полным покоем, порой – иллюзией, что ничего не переменилось. Правда, земля и хозяйство были отобраны по распоряжению из центра. Свои крестьяне (восьми окружных деревень) протестовали против этого, но, конечно, их протеста никто не принял к сведению. Мужики и бабы по-прежнему ежедневно приходили на барский двор, кто лечиться у барышень, кто за советом, а кто просто проведать господ. Отношения были самые патриархальные, которые могли образоваться только долгими годами совместной дружной жизни. Господам несли все, что могли. Хотя вся окрестность жила только мешочниками, – своим хлебом калужане никогда не могли прокормиться, – однако Осоргиным несли муку, сахар, керосин, холст и ни за что не соглашались брать за это деньги. «Прежде вы нас кормили, теперь мы вас должны кормить», – говорили крестьяне. Конечно только особой Божьей милости можно было приписать, что так долго мог сохраниться прежний уклад жизни. В значительной степени этому содействовало взаимное сближение на почве церкви. Вся осоргинская молодежь с малолетства пела на клиросе, отец был церковным старостой. Службы отправлялись с особым благолепием. Крестьяне очень любили это и знали, кому были этим обязаны. Особенно торжественно отправлялось богослужение Великим Постом и на Святой [неделе]. По субботам батюшка с дьяконом и своим сыном-псаломщиком приходили к Осоргиным и на дому служили всенощную. Это был настоящий праздник для всех. Видно было, как это любили и те, кто приходили, и все домашние. Старичок батюшка крестил всех детей, они выросли на его глазах; молодой дьякон с прекрасным голосом, присланный в Сергиевское в знак особого внимания к Осоргиным, был любитель церковной службы и пения. Все они были искренно преданы этой семье. Какой-то особой поэзией дышали эти всенощные в весенние вечера, когда наступали сумерки и еще не зажигалась единственная в доме большая лампа, потому что надо было беречь керосин. Собирались все домочадцы. Вся семья пела, кто-нибудь из них же читал шестопсалмие. Казалось, что благословение Божие почиет на этой патриархальной семье, уцелевшей чудесным обломком среди общей разрухи. Осоргины так сжились с своим Сергиевским, что их трудно было себе представить вне родной для них обстановки, с которой они сплелись глубокими корнями.