Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Но я хочу для будущего закрепить в памяти милые образы тех, кто жили в это время в Сергиевском. Глава семьи – муж моей сестры. Михаил Михайлович, был еще не стар, ему было 58 лет, но со смерти своего отца он чувствовал себя патриархом. Он отпустил себе непомерно длинную бороду. Я дразнил его, что эта борода для него – эмблема. До 1905 года он служил, был губернатором. По характеру и убеждениям консерватор, он был, прежде всего, верующий и честный человек; с христианской точки зрения не признавал смертной казни ни в каком случае и после Манифеста 17 октября сказал, что то, что обещано, должно исполниться. Поэтому он вышел в отставку, как только Дурново, ставший министром внутренних дел, стал циркулярами отменять обещания Манифеста {175}. С тех пор он поселился в деревне, где жил безвыездно. Неоднократно он делал попытки вернуться на службу, тосковал по привычному делу, но, может быть, на его же счастье, ему так и не удалось найти себе подходящего поста. За эти годы, проведенные в деревне, тихо и незаметно, он сделал конечно настоящего дела гораздо больше, чем мог бы совершить за то же время на какой-нибудь чиновничьей должности. Вся округа видела в нем и признавала безукоризненно чистого и хорошего человека. Он олицетворил тип идеального русского помещика-барина с русской православной душой. К нему шли из далеких деревень крестьяне за советом по самым сложным вопросам своего быта, и его решения принимали к исполнению. Своих близких крестьян он знал почти каждого, знал всю подноготную семейной жизни, следил за воспитанием и судьбою поколений, выросших на его глазах. Когда большевики отменили было Закон Божий в школах, ученики старшего класса Сергиевского училища обратились к нему с просьбою давать им уроки Закона Божия. Конечно, это не могло его не порадовать. Он обязал их, однако, брать по-прежнему уроки у батюшки, чтобы его не обидеть, а сам вел с ними беседы два раза в неделю, и надо было видеть, с какими милыми внимательными лицами все эти мальчики окружали и слушали его. – Неудивительно, что среди крестьян были люди, готовые пойти в огонь и в воду за Михаила Михайловича.

«Старик Мишан» [247], как я его звал, был необыкновенно доверчив, и не раз я пользовался его слабостью, когда был моложе, врал ему про себя всякие небылицы, а он все принимал к сердцу, журил меня и изводился. Я был моложе его на 13 лет. Его легко было заставить спорить, он говорил парадоксы, и я любил, когда он горячился.

Его жена, моя сестра, Елизавета Николаевна, была на восемь лет меня старше и в моем детстве научила меня грамоте. Она, как и моя мать, всю душу свою отдала детям. И отец и мать главное старание свое положили на то, чтобы воспитать своих детей в духе Церкви, и это им удалось вполне. Все вышли верующими не на показ, а глубоко, все с раннего детства пропитались красотой и благолепием богослужения в храме, где начали петь, как только позволял то самый ранний возраст. Моя сестра была очень музыкальна, она восприняла в себя ту атмосферу музыки, в которой прошло ее детство в доме родителей, и в свою очередь передала это детям. Это восполнило недостатки культуры, которые были неизбежны при безвыездной жизни в деревне.

Два птенца в это время уже вылетели из родительского гнезда и каждый вил себе свое гнездышко; это была старшая дочь, Соня Лопухина, уехавшая с мужем в Тюмень от большевиков, хотя потом и туда проникли большевики и муж ее ни за что, ни про что отсидел два – три месяца в тюрьме. Второй сын Сережа, как я уже писал, женился на своей двоюродной сестре Соне Гагариной, и они жили под Новочеркасском, увлеченные своим счастьем, которое никем и ничем не могло быть смущено.

Оставался старший сын Миша. Он был страстный хозяин, потом с увлечением начал служить в калужском земстве. Война заставила его все бросить, он занимал разные нестроевые должности; революция вновь возвратила его в деревню. Вернувшись в родной дом, в свое Сергиевское, он не мог примириться с тем, что застал, с засильем поднявшейся повсюду волны «демократизации». Сергиевское было для него поругано, особенно со времени большевицких порядков, когда во флигеле их громадного дома поместился местный комитет и все хозяйство было отобрано. Он чувствовал себя совершенно несчастным человеком, никуда не выходил из своей комнаты, не желая ни с кем встречаться. Это была простая, честная, женственно нежная натура, жившая жизнью сердца и чувства. На него жалко было смотреть, и сам он был счастлив, в конце концов, уехать в Москву, где нашел себе дело и заработок.

Совсем иначе воспринимал перемену обстановки его младший брат Георгий [248], совсем юный и казавшийся еще неоперившимся. Мише должно было минуть летом 31 год, а Георгию – 25 лет. Он успел кончить университет, на войне был в Конногренадерском полку, зарекомендовал себя храбростью и находчивостью. Маленького роста, почти безусый, он казался мальчиком, и к нему сохранилось отношение в семье, как к младшему. В противуположность Мише, Георгий старался как можно легче и веселее относиться к перемене обстановки и делал все возможное, чтобы облегчить своей семье переживаемые невзгоды. Бедный, любящий Миша и хотел и не был в состоянии совладать с собою, чтобы сделать то же. Георгию это давалось просто и легко. Весной он потребовал себе выделения трудовой нормы. Свои крестьяне и комитетчики, которые совестились господ и любили Георгия, были рады отрезать ему 15 десятин лучшей земли, по его собственному выбору, оставили ему три лошади, две коровы, инвентарь, семена, словом, – все, что фактически он в состоянии был использовать своим трудом.

Георгий проводил весь день в поле – от зари до зари. Ему помогали бывшие служащие и его сестры. Умилительно было видеть, как просто и радостно отдались они непривычной работе и в ней умели находить неизведанное раньше удовлетворение. Георгия хватало при этом и на регентство в семейном церковном хоре, и на поездки по вечерам на тягу. Он был и простым рабочим и кучером своей семьи. Славный, тихий мальчик.

С ним работали его три сестры. Старшая после Сони – Льяна. Ей было 26 лет. Это было прелестное существо; про нее нельзя было сказать, чтобы она была красива, но в ней была та тихая прелесть, которую испытываешь порою в незатейливой, но обвеянной чем то милым и дорогим сердцу русской природе. Часто, глядя на нее, я думал, что она исполняет идеал женщины, начертанный апостолом Петром: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом» (1 Петра, III, 3 и 4). Льяна могла быть и весела и оживлена. В ней порою зажигался огоне к, но никогда я не видел ни раньше, ни теперь, чтобы она когда-нибудь тяготилась тем, что молодость ее проходит в деревне, что годы ее безвозвратно уходят. Наоборот, ее никогда нельзя было лишний день удержать в Москве, когда она приезжала из Сергиевского, и никакой концерт, никакое развлечение не могло соблазнить ее, как только она начинала думать, что ее ждут в Сергиевском родители и могут хоть день беспокоиться из-за ее опоздания. Как-то раз она мне сказала, что мечтает кончить жизнь в монастыре, и я не удивлюсь, если так и случится.