Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Я оценил Калугу, то, мимо чего равнодушно проходил в детстве, – красоту и живописность города с мостом, перекинутым через лесистый овраг, прямо над Окой. Вот – присутственные места и площадь с Гостинным двором и рядами, куда мы так любили ходить в детстве покупать фрукты и всякие сладости по воскресеньям! Все эти постройки екатерининского времени. Много живописных церквей. Кое-где сохранились прекрасные дома начала XIX века, успевшие обратить на себя внимание любителей старины. В одном из них, знакомом мне с детства, доме Кологривова, я побывал. Дверь отворила мне старушка, которая тотчас узнала и назвала меня, хотя я уехал из Калуги двенадцатилетним мальчиком, а возвращался уже пожилым, потрепанным от невзгод человеком. Дом Кологривовых у Каменного моста – один из самых красивых остатков старины в Калуге. Удивительно сохранилась живопись на стенах и плафонах, чудные зеркала; прелестна сама архитектура комнат.

Кологривовы, сильно постаревшие, были очень милые, радушные люди. При стариках оставались два сына. Старший сын был за несколько лет до того убит на дуэли. Второму сыну Александру было лет 30. Он играл руководящую роль в противобольшевицкой организации в Калуге. Все старания спасти его из Бутырской тюрьмы оказались тщетны, и его расстреляли.

В Калуге, как и вообще в провинции, гнет большевиков сказывался в некоторых отношениях сильнее, чем в Москве. Власть захватили люди малообразованные и алчные. Во главе калужского Совета стоял какой-то латыш {180}, который ежедневно проигрывал десятки тысяч рублей в карты и для покрытия своих долгов облагал буржуазию [поборами]. В качестве частного «необязательного» мнения он высказывал, что женщины старше 45 лет подлежат уничтожению. Особенно рьяно подвизался некий д-р Образцов, бывший до революции членом Союза русского народа. Он грубо и с наслаждением производил всякие издевательства при обысках; например, залез к какой то старушке, у которой заведомо не могло найтись ничего недозволенного, запускал грязную лапу в банки с вареньем, потому что на дне, будто бы, может оказаться золото, и потом обтирал руку о чистое белье, которое выворачивал из сундуков. Явно, что свинство, само по себе, доставляло ему удовольствие. Другой комиссар – по делам печати – реалист 6-го класса {181}, яростно ополчился на букву «Ѣ» и твердый знак {182}и объявил, что если обнаружит вывеску с этими контрреволюционными буквами, то конфискует все содержимое магазина. Поэтому на улицах Калуги было трудно разобрать, что написано на вывесках: купцы замарали не только старорежимные буквы, но на всякий случай и другие, в благонадежности коих сомневались. Тот же юный комиссар наложил штраф в 15 000 рублей на одного купца за то, что он вопреки обязательному постановлению не подписался в срок на большевицкий официоз в Калуге.

Странно было проезжать через Калугу, которая сохранила свой мирный, провинциальный вид, и думать, что вся она взбаламучена кучкой негодяев и мошенников, захвативших власть.

Я оставался в Калуге всего два дня, но видел, в каком нервном напряжении жили там «буржуи», каждый час ожидая очередного издевательства над собою.

В Москву я приехал по настойчивому приглашению моих друзей [из] Правого центра. Политическая обстановка за время моего бегства с Дона сложилась следующим образом. Отступление Добровольческой армии из Ростова совпало с прекращением мирных переговоров между немцами и большевиками и наступлением немцев. Победоносное шествие последних было остановлено капитуляцией большевицкого правительства и миром в Бресте {183}. На Страстной неделе произошел переворот в Украине, провозглашение гетманом Скоропадского {184}и освобождение Новочеркасска и Ростова от большевиков {185}. О своих мы ничего не знали и переживали за них тяжелое беспокойство. Будучи в Москве, мы решили пробиваться к ним.

Под влиянием происшедших событий, я застал в Москве в самом разгаре борьбу двух ориентаций – союзническую и германскую. Наряду с ними существовало третье течение – «политики свободных рук», которое не исключало никаких путей к освобождению России, желало сохранить возможно большую свободу в выборе средств и хотело избегнуть слишком большой зависимости от иностранных влияний. Все три течения были представлены в Правом центре.

Политика союзников со времени большевицкого переворота в значительной степени охладила симпатии широких общественных кругов. Она была слабой и непоследовательной. Во Франции царило сильное возбуждение против России и русских, причем там не разбирались в том, кто у нас виноват в измене, и делали за нее ответственным весь народ.

Союзные представители в России обнаружили крайнюю растерянность. Лично они были запуганы большевиками и робко проявляли какую бы то ни было деятельность. Когда большевики вступили в переговоры с немцами, посольства покинули Петроград, но потом, уже на пути за границу, в Финляндии, они пересмотрели свое решение и повернули в Вологду. Когда большевики усвоили себе прием обструкции в переговорах с немцами и Троцкий стал говорить о возможности возобновления военных действий против них, союзники близоруко поверили в боевую способность большевицкой армии и начали сближаться с нею. Они готовы были поддержать ее снабжением и инструкторами и негодовали на русское офицерство и буржуазию, обвиняя их в том, что они ставят классовые интересы выше общенациональных и потому продолжают обструкцию против большевиков. Такое грубое непонимание истинного положения вещей глубоко возмущало тех, кто надеялся именно в союзниках найти поддержку. Союзники восстанавливали против себя как раз те слои общества, которые до конца оставались им верны.

Брестский мир заставил союзников призадуматься, но между ними все же не было единодушия, и продолжалось упорное непонимание того, что совершалось в России. Американский президент Вильсон нашел своевременным прислать свой привет тому самому большевицкому съезду, который ратифицировал Брестский договор {186}. Наши европейские союзники повернули в другую сторону, особенно со времени водворения в Москве германского дипломатического представителя графа Мирбаха и правильных отношений, установившихся между большевиками и немцами. Совершенно не разбираясь во внутреннем положении России и в ее деятелях, союзники одновременно ставили ставки на все карты, с расчетом, что авось одна из них выиграет. Но тем самым они подрывали доверие к себе со стороны всех серьезных деятелей, от которых не могла укрыться эта двойная игра. Шаткость политики союзников внушала сомнения в их реальной силе. Немцы в это время готовились к решительному наступлению, которое, как казалось большинству, предвещало им успех. Мы были отделены глухой стеной от Европы, и с каждой из сторон не доходило правильного осведомления о том, что делалось у других.