Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Так, в общем, сложилась политическая обстановка к десятому мая, когда я приехал в Москву по вызову друзей. Борьба ориентаций создала натянутые отношения между сторонниками разных течений. Во главе бюро Правого центра стоял П. И. Новгородцев, который ставил своей задачей по возможности сглаживать противоречия и трения. Неофициально крупную роль играл А. В. Кривошеин. Он склонялся в сторону переговоров с немцами, но по свойству своего характера был крайне осторожен, избегая всего, что могло слишком связать и чем-либо компрометировать. Совершенно иначе себя держал В. И. Гурко. Это был способный, талантливый, но, безусловно, неуравновешенный человек, кидавшийся из одной крайности в другую. Когда в конце февраля мы вернулись с Дона, и П. Б. Струве первый заговорил о возможности, в силу обстоятельств, вступить в сношения с немцами, Гурко выступил ярым противником германской ориентации и стоял телом и душой за союзников. В начале мая он был неузнаваем: он утратил всякую веру в союзников и хотел, в буквальном смысле слова, броситься в объятия немцев. Члены Правого центра от кадетов – [Н. И.] Астров, [М. М.] Федоров, [В. А.] Степанов – наоборот, стояли за безусловную верность союзникам и за подчинение тому плану освобождения России, который будет ими подсказан, – в данном случае, при помощи Восточного фронта. В сущности, весь Правый центр склонился к мысли о желательности, не связывая себя какими-либо обязательствами, осведомиться о том, возможно ли рассчитывать на содействие немцев изгнанию большевиков и воссозданию единой неделимой России. Осведомление должно было быть обставлено всеми возможными предосторожностями, так, чтобы немцы не могли нас потом шантажировать. Это щекотливое и деликатное поручение предполагалось возложить на меня.

На досуге, в Сергиевском, я успел много и с разных сторон обсудить положение. Вначале по приезде с Дона, мне также казалось, что нам не остается ничего иного, как попробовать договориться с немцами, считаясь с неустранимым фактом присутствия военной германской силы в 24 часах от Москвы (в Орше {190}). Украинский переворот подавал, как будто, надежду на возможность, если немцы не будут тому препятствовать, сорганизовать на Украине русские силы для похода на Москву и освобождения России. Добровольческую армию на Дону постигла неудача именно вследствие того, что у нее не было заслона, за которым она могла бы спокойно формироваться, не подвергаясь в этой подготовительной стадии ударам врага. Все это говорило в пользу возможности договориться с немцами, если с их стороны мы встретили бы разумное отношение к идее воссоздания России. С разных сторон доходили вести, что в авторитетных военных кругах Германии полагают, что теперь, когда Россия выведена из строя и не может быть опасна в нынешней войне, пора примириться с элементами, способными к государственному строительству. Русский хаос и смута пугали благоразумную и дальновидную часть германского общественного мнения. Примирившись с Россией, немцы могли бы получить у нас экономические выгоды, которые с лихвой окупили бы сомнительные расчеты тех, кто стоял за расчленение России. При этом они могли бы обеспечиться с нашей стороны формальным обещанием, что Россия не будет помогать противникам Германии во время еще не кончившейся войны.

По всем этим соображениям я считал, что начать переговоры с немцами можно будет, если мы раньше уверимся в следующем: 1) что Германия поможет нам собрать на Украине русские силы, ибо освобождение Москвы и России могло быть сделано только самими русскими; 2) что Германия согласится на полный пересмотр Брестского договора и на восстановление единой России, не исключающей широких местных автономий; наконец, 3) что Германия не будет оказывать никакого давления на установление независимого национального правительства в Москве. Взамен этого условия, Россия могла обязаться соблюдать, при продолжении войны, строгий нейтралитет и предоставить Германии известные экономические выгоды. За политическую свободу и независимость можно было заплатить и дорогую цену в области экономической, – это было бы все равно неизбежно.

Соображения мои совпали с теми выводами, к которым пришли мои единомышленники в Москве и в Петербурге. Разница была в том, что для меня каждое из этих условий было conditio sine qua non [249], ни от одного из них я не считал возможным отступиться; между тем большинство из тех, кто стояли на точке зрения желательности переговоров с немцами, заранее уже готовы были идти на уступки. Это были люди, которые так мрачно смотрели на положение, так разуверились в возможности для нас предпринять что-либо без посторонней помощи, что они готовы были всем пожертвовать, лишь бы немцы освободили нас от большевиков. К числу таких открытых германофилов принадлежал барон Розен, бывший посол в Вашингтоне, и его друг князь Алексей Дмитриевич Оболенский, переселившийся в Москву. У него часто собирались и беседовали на эту тему, и сообщались последние вести о настроении немцев. Так же приблизительно оценивал положение барон Б. Э. Нольде, способный, дельный и образованный юрист, знаток международного и государственного права, очень милый и хороший человек, определенно ставший на почву соглашения с Германией, как единственного выхода из положения.

Как я уже сказал, лично я также склонялся к мысли о возможности соглашения с Германией на известного рода определенных условиях, но ко времени приезда в Москву в мае месяце во мне сильно поколебалась надежда, что такое соглашение окажется фактически возможным.

Сомнения мои питались главным образом вестями, приходившими из Украины. Правительство Скоропадского очень скоро определилось, как чисто классовое – «панско-гетманское правительство». Помещики, состоятельные классы поддерживали его, но в деревнях царило сильнейшее возбуждение против него и против немцев. Немцы появились на Украине по зову Грушевского, Винниченко и К о, то есть самостийников, однако это не помешало врагам Скоропадского, хотя и явно против очевидности, упрекать его за то, что это, будто бы, он и его приспешники зазвали немцев на Украину. Большевизм был далеко не изжит в богатой украинской деревне. Мужики не успели еще всласть полакомиться за счет помещиков. А тут пришли немцы и Скоропадский, и не только стали восстанавливать права помещиков и взыскивать в их пользу за все, что было у них награблено, но и выколачивать у крестьян хлеб и всякую живность для вывоза в Германию. В России ошибочно думали, что немцы изобилуют товарами и заполняют ими по дешевым ценам всю Россию. Оказалось, наоборот, что немцы сами нуждаются во многом, например, в мануфактуре, мыле и других предметах. В самое короткое время они скупили все, что нашли в Киеве, и, разумеется, только подняли дороговизну жизни. На те деньги, которыми они расплачивались, купить ничего нельзя было. Все это усиливало раздражение в крестьянах. Большевики всячески муссировали эти отрицательные стороны германской политики на Украине и успели значительно охладить надежды, возлагавшиеся на них в Центральной России теми многочисленными крестьянами, которые думали, что либо Николай, либо Вильгельм, но хозяин нужен.