Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Помимо того, что правительство Скоропадского было классовым, оно было, кроме того, самостийным. Переворот, выдвинувший гетмана, был произведен при помощи русских помещиков и правых. Последние, будто бы, заручились формальным обещанием Скоропадского работать на объединение России. Ему приписывали слова, что он «положит Украину к ногам Его Величества». Но очень скоро Шульгин, который был нашим постоянным осведомителем из Киева, писал: «Какого Величества? – Русского или германского императора?»

Дело в том, что в Киеве среди самих немцев обнаружилось два течения; одно из них – среди военных и отчасти придворных германских кругов – очень скоро разочаровалось в самостийности Украины и стало поддерживать идею единой, неделимой России. Одному из главных германских генералов приписывали изречение, что Украина есть государство без настоящего языка, без настоящей национальности и без определенной территории. Нельзя было лучше определить всю искусственность такого государственного образования. При гетмане в качестве личного представителя императора Вильгельма состоял граф Ал[ь]венслебен, который открыто высказывался против самостийности Украины и давал понять, что ему хорошо известен взгляд его повелителя на этот вопрос, а что все прочие течения только терпятся до поры до времени.

Между тем как военные, не стесняясь, говорили в этом смысле, германская дипломатия в лице графа Мумма выражалась совершенно иначе и покровительствовала сепаратизму Украины. Еще сильнее то же течение проводилось австрийцами. В Киев был послан пресловутый граф Форгач, один из непосредственных виновников европейской войны, автор ультиматума сербскому правительству, из-за которого и загорелся сырбор. Этот Форгач был искушен в политической интриге. В Киеве он почувствовал себя, как сыр в масле, и стал настойчиво проводить идею самостийности Украины. На пропаганду этой цели не щадились средства для поощрения печати и создания благоприятной обстановки вокруг гетмана. Сам Скоропадский был обыкновенный гвардейский офицер {191}, недалекий, но хитрый. Вино власти ударило ему в голову, и он стал поддерживать самостийность, которая укрепляла его престол. Пособником он нашел себе беспринципного московского адвоката Игоря Кистяковского, циника и совершенно неразборчивого на средства. В августе 1917 года в Москве, Кистяковский выступал сторонником Корнилова, осенью – деятельным работником в пользу возрождения России и помощи Добровольческой армии, а весною 1918 года, в Киеве, он уже говорил, что Россия – пустое место, преследовал русский язык и проявлял крайний украинский шовинизм. В таком же духе говорил председатель Совета министров, бывший земский деятель лизогуб. И он и гетман, бывший свитский генерал русского императора, говорили о том, что Украина два века стонала под гнетом России. Все это так или иначе поощрялось немцами.

Получалась полная двусмыслица. Создавалось впечатление, что немцы ведут двойную игру: с одной стороны, поддерживают большевиков в Москве, украинцев в Киеве, а с другой – заигрывают с русскими государственными партиями, заманивая их миражем единой неделимой России {192}.

С этой неопределенностью следовало покончить и окончательно выяснить истинные намерения немцев, которые иногда оправдывали свою двусмысленную позицию тем, что с ними никто не желает разговаривать и что они поневоле должны поэтому поддерживать отношения далеко не с теми, на кого сами хотели бы опираться. Я полагал, что раньше чем обратиться к немцам следовало совершенно лояльно предупредить об этом союзников, объяснив им, что наши переговоры с немцами, в том случае, если они состоятся, не будут носить никакого опасного для союзников характера и что из них будет решительно исключен всякий элемент враждебности, ибо мы станем на ту точку зрения, что Россия бесповоротно вышла из войны и может соблюдать лишь строгий нейтралитет. Со мной согласились. От частных переговоров с немцами я уклонился, потому что не мог победить в себе недоверия к их результатам и неодолимого чувства, которое претило мне брать на себя эту роль. Я считал, что ее гораздо лучше выполнят те, кто больше, чем я, возлагали надежд на немцев и ждали только от них нашего избавления. Зато я взялся переговорить с французским генеральным консулом. Разговор этот состоялся, но ни к чему не привел. Тщетно я и другие два сочлена Правого центра развивали перед консулом условия, на которых мы считали возможным завязать отношения с немцами, считаясь с неустранимым фактом, что без их согласия при данных условиях немыслима никакая перемена положения в России; что для самых союзников может быть выгодно в конечном счете вывести Россию из состояния хаоса и быть уверенными, что правительство, которое образуется, не будет германофильским, а наоборот, поставит своей задачей оградить возможно полнее независимость России, – консул твердил одно: «Этого у нас не поймут, и всякое правительство, которое образуется при содействии Германии, не будет нами признано». На этом мы и расстались.

Выполняя поручение Правого центра о негласной разведке намерений немцев, президиум принял соответствующие меры. Некоторые члены его очень конфиденциально вступили в сношения с советником германской миссии, неким Рицлером. Все это приходилось делать с величайшей предосторожностью и конспиративностью. Французская агентура следила за германской миссией и ее сношениями, германская делала то же по отношению к французам. И те, и другие могли каждую данную минуту выдать результаты своих наблюдений большевикам, что, по-видимому, и делалось порою агентами обеих враждебных ориентаций. Было известно, что со всякого, переступающего порог германской миссии, французы ухитрялись на улице снимать фотографии. В силу этого было решено не называть участников переговоров даже в заседаниях Правого центра и сообщать лишь в самых общих чертах результаты этой предварительной разведки.

С моей точки зрения, она не представлялась особенно утешительной. Немцы охотно говорили о возможном содействии свержению большевиков, но отнюдь не шли на разговоры о немедленном восстановлении единой и неделимой России, представляя это дело будущему. Некоторые из сторонников соглашения с Германией во что бы то ни стало были готовы стать на эту точку зрения, но те, кто исходили из «политики свободных рук», в том числе мой брат Евгений, Д. М. Щепкин и я, отнюдь на это не соглашались.

Контакт с немцами установился, и от времени до времени наши делегаты с ними виделись. Особенно деятельно проявляли себя немцы-военные в Москве, которые совместно с нашими военными обсуждали планы переворота в Москве в кратчайший срок. Они чувствовали всю унизительность для Германии и своего императора политики поддерживания отношений с бандой мошенников и разбойников.