Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Думаю, что никогда я не забуду этой случайной встречи с простым смиренным и мудрым Василием Павловичем. Сколько грехов темноты бедного невежественного люда простится ради таких праведников! Пусть их немного, но жив тот народ, в котором есть такие подлинные крепкие духом самородки.

Разговор не умолкал в вагоне. Кроме наболевшего вопроса о большевиках, большею частью затрагивались религиозные темы. Видно было, какую глубокую встряску переживает народ, сколько зародилось новых мучительных запросов, сомнений, которые требовали разрешения. Крайние левые, очевидно, также учитывали пробуждение религиозных исканий, и старались по-своему использовать это настроение. В одном углу слышался приподнятый фальшивый голос какого то полуинтеллигентного пропагандиста: «я анархист. Хотя я не верующий, но я уважаю Христа, а что Он сказал? – если на дереве сухая ветвь, не приносящая плода, отсеките ее и бросьте в огонь. – Слышите, что говорит Христос? – А разве мы не так поступаем с буржуазией? – Ведь она и есть сухая и бесплодная ветвь, и только из других берет соки. Значит ее надо беспощадно уничтожать, бросать в огонь». Аргумент представлялся неотразимым, или по своей убедительности, или по опасности возражать. Слышен был подобострастный одобрительный смешок аудитории.

Уже ночь. На своей койке, на третьем этаже, я слышу молодой мужской голос, который говорит с убежденьем: «А все-таки, хоть я в церковь хожу, а скажу, что попы много врут. Вот например, насчет святых. Ведь в Киев искрошили их большевики, а они за себя не заступились. Значит, какие же это святые? – Николая Угодника, – это я понимаю, а других, это придумали попы на свою пользу». – «Дурак, – отзывается откуда то ворчливый голос старухи. – А Христа-то ведь распяли, что же по-твоему выходит. Значит Он не Бог»? – «Это ваше слово, бабушка, у места», спешит согласиться мужской голос, видимо, обрадованный сам, что ему так просто разрешили недоумение. – «Спи, уж чего там ночью брехать», – и в вагон на короткое время водворяется молчание, но когда ни проснешься, слышишь, то страстный шепот, то увлекающиеся громкие голоса. Не может заснуть Русь и найти себе покой…

Те же настроения я нашел в селе Сергиевском, в Центральной России, где я прожил два месяца, в постоянном общении с крестьянами. Я жил у одного бывшего помещика, которого буду звать Михаил Михайлович [281]. Согласно общему положению, он был лишен всего, чем раньше владел, но оставался жить, благодаря исключительно хорошим отношениям его с крестьянами. Он много лет безвыездно жил с семьею в деревне, и отношения с крестьянами сложились главным образом вокруг церкви, ктитором коей он состоял, заслужив такое доверие и любовь крестьян, что они пережили все встряски революции. Было трогательно видеть, как ежедневно крестьяне несли на двор бывшего помещика муку, яйца, полотно, керосин и ни за что не хотели принимать вознаграждения, говоря: «раньше вы нас кормили, когда бывал голод, теперь примите от нас». Пришел декрет об упразднении Закона Божия в школе. Тогда ученики старшего класса пришли к своему любимому Михаилу Михайловичу просить его, чтобы он давал им эти уроки у себя на дому, на что он с радостью согласился. Надо было видеть этих милых мальчиков, с датскими серьезными и восторженными глазами, когда они приходили на эти уроки.

Все это пронюхали советские власти в городе, и они всполошились. Им почуялась контрреволюция, и они потребовали, чтобы помещик в три дня покинул свою дедовскую усадьбу. Эти три дня он и его семья провели в храме, в молитве, и с ними крестьяне, переполнявшие церковь. И когда они уехали, то до последнего времени крестьяне продолжали тайно, с большой опасностью для себя, посылать все, что могли, своему Михаилу Михайловичу, пока им самим не пришлось от голода покинуть деревню и забить свои избы. Большинство направилось в Сибирь, но многие ли из них добрались туда – это другой вопрос. Так и стоит покинутая помещичья усадьба и избы с заколоченными окнами, – символ жизни, отлетевшей из этого мирного уголка. Я отнюдь не хочу обобщать. Такие примеры являются, конечно, не правилами, а исключениями, ибо, в противном случае, нам не пришлось бы переживать революции, но я счел не лишенным интереса рассказать то, чему я был свидетель. Если этот пример может что-нибудь доказать, то лишь следующее: там, где Церковь и совместная молитва послужили основой отношений между людьми, там эта нравственная спайка оказалась сильнее революции и классовой вражды.

Нельзя было без живого сострадания смотреть в это время на крестьян. Все они сознавали, что были сбиты с толку, чувствовали, как все крепче стягивается у них на шее петля, и не знали, как ее сбросить. Большинство принимало выпадавшую на их долю тяжесть, как наказание за свой грех.

Через некоторое время, я переехал в Москву и там возобновил участие в работах Церковного Собора, членом коего я состоял. Если в гуще народной мне довелось наблюдать искания «алчущих и жаждущих правды», как мой Василий Павлович в вагоне, или крепкую привязанность к своему родному храму, как в Сергиевском, то здесь в Москве, на Соборе, у меня могла только еще более укрепиться вера, что не иссякли ключи живой воды в России.

За полтора года до войны мой покойный брат князь Евгений Трубецкой (да будет дозволено мне упомянуть его имя, как одного из известных религиозных наших деятелей) писал одному из своих французских друзей по поводу религиозного оживления, которое стало наблюдаться во Франции. «Вы обязаны этим, конечно, прежде всего Господу Иисусу Христу, а затем преследованиям, которые, как это всегда и всюду бывает, пробудили у вас религиозный дух. В этом отношении, быть может, вы счастливее нас: ибо русская Церковь, наоборот, страдает от чрезмерного покровительства государства, что всегда является источником деморализации. Она ждет еще своего Комба для грядущего возрождения, которое рано или поздно придет у нас, как и у вас, после революции, которая опрокинет нынешний порядок вещей».

Автору этих строк пришлось не только дожить до исполнения своего предсказания, но и принять деятельное участие в обновлении церковной жизни в России, но, конечно, он не мог предугадать, какого масштаба достигнет гонение на Церковь в результате революции. – Трудно сопоставлять политику Комба с нашей революцией и большевиками.

Положение церкви в государстве изменилось в корне, с революцией, вызвавшей отречение Государя от престола.

Как известно, Петр Великий произвел реформу Высшего церковного управления под влиянием протестантского уклада. Он упразднил патриаршество и заменил его Синодом епископов по своему выбору и назначение. Это вторжение гражданской власти в дела Церкви было каноническим нарушением ее свободы, и под видом особого покровительства унижало ее. Это зло, о котором упоминает в приведенном письме мой брат, вызывало горячие протесты людей самых различных направлений, как например, Ю. Ф. Самарина, Аксаковых, Вл. Соловьева и других.