Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

На деле, хотя администрация все время сознательно игнорировала воззвание, оно одно поддерживало настроение и бодрость среди поляков, и с этой точки зрения оказалось чрезвычайно ценным, когда нас постигли неудачи.

Вскоре после польского воззвания мне пришлось составить обращение к русскому народу в Червонной Руси {99}. О нем очень хлопотал известный деятель Дудышкевич, часто заходивший ко мне в министерство, и граф Владимир Бобринский, принесший мне проект воззвания, показавшийся мне слишком длинным и витиеватым. Те, кому не понравилось польское воззвание, очень одобрили русское и – наоборот. Никто не думал, что оба воззвания были написаны одним и тем же лицом. Это очень удивляло меня, потому что каждое из них представлялось необходимым: правительство было бы обвинено в пристрастии и несправедливости, если бы с равным уважением не отнеслось к правам каждой народности.

Лозунг уважения к правам народностей был очень важен в сношениях наших с нейтральными государствами; почти у каждого из коих были племенные притязания.

Я не задаюсь целью подробного и документального изучения вопросов. Но чтобы обосновать свой взгляд на политическое положение на Балканах, как оно сложилось к началу войны 1914 года, мне неизбежно заглянуть в прошлое, из которого оно выросло.

Нельзя сказать, чтобы русская политика на Балканах отличалась устойчивостью и последовательностью. Она колебалась между утилитарным оппортунизмом, который лежит в основе внешней политики всякого государства, и идеологией, которая в большинстве случаев брала над ним верх.

Сама идеология нашей политики на Балканах, в свою очередь, не была соткана из одного куска. В нее входили два мотива: вероисповедное начало, в силу коего Россия считала себя призванной поддерживать православие на Ближнем Востоке и равномерно покровительствовать единоверным народам, и национальный принцип, в силу коего славянские народности приобретали особое привилегированное положение в наших глазах.

Ни один из указанных принципов не проводился полностью, и по большей части разнообразные стимулы уживались вместе, зачастую в самом незаконном сожительстве.

Вероисповедное начало было по времени первым и основным. С ним связана была идея Третьего Рима – Москвы, преемницы падшей Византии. Национальный принцип, пробуждение коего относится к началу XIX столетия, вполне определенно сказался в отношениях нашей политики к славянскому вопросу лишь после Крымской войны. Оба начала пришли к столкновению в греко-болгарском церковном споре, когда болгары отвоевывали свои права на Народную самостоятельную церковь, а Вселенская Патриархия отстаивала свои канонические прерогативы.

Как известно, вопрос решился самочинным учреждением Болгарской экзархии в 1870 году, несомненно вразрез с канонами Православной церкви, что вызвало резкий разрыв болгар с Вселенской Патриархией, признавшей их церковь схизматическою.

Наша дипломатия не стала ни на ту, ни на другую сторону, но, поддерживая отношения с обеими, не приобрела доверия ни одной.

Шесть лет спустя, сочувствие к угнетаемым славянам стихийным порывом объяло Россию и заставило ее вести войну против Турции. Стихийный элемент сказался в недостатке подготовки к войне и ведении ее. В результате, на Берлинском конгрессе 1878 года нам не удалось отстоять условий мира, которые мы заставили турок подписать в прелиминарном Сан-Стефанском договоре. Впрочем, особенно сожалеть об этом не приходится, как это выяснилось из последующих событий.

В самом деле, творцы Сан-Стефанского договора носились с идеей Великой Болгарии от моря и до моря. В эту Болгарию входили, как известно, почти вся Македония и некоторые области, присужденные впоследствии Сербии на Берлинском конгрессе. Болгария была нашим любимым детищем, Сербия – забитой падчерицей.

Имела ли такая оценка обоих государств какое-либо серьезное основание по существу дела в их взаимных, племенных и земельных правах, или в особых интересах России?

Любопытно, что главный «творец» Сан-Стефанской Болгарии Игнатьев в одном из своих писем в конце [18]60-х годов отзывался о сербах, как о народе, имеющем государственную будущность, от болгар же не склонен был ожидать ничего особенного. Оценки конечно могут меняться и люди – ошибаться. Как бы то ни было, для меня лично всегда оставалась чрезвычайно спорной и сомнительной возможность доказать исключительные права Болгарии или Сербии на Македонию.

В течение многих лет практически занимаясь этим вопросом, я не нашел достаточно веских данных ни в страстной полемике ученых, ни в донесениях наших консулов, ни наконец в личных путевых впечатлениях по Македонии.

Между тем, Сан-Стефанский договор поставил ясную определенную цель перед Болгарией и освятил народный идеал высшим признанием его Россией – освободительницей. Для достижения этого идеала болгарский народ уже имел в своем распоряжении мощное орудие в лице такой организации, как экзархия. Как известно, в султанском фирмане, учредившем экзархию, содержалась статья, признававшая за болгарами право требовать экзархистской епархии всюду, где за нее выскажутся 2/ 3населения. В умелых руках это стало скоро самым мощным орудием пропаганды, тем более, что на помощь проповеднику и учителю шел комитаджи [174]с винтовкой, а болгарская казна не жалела значительных средств.

Обосновав нашу политику на исключительном покровительстве Болгарии, мы не только обездолили в ее пользу Сербию, но и предоставили Австрии урезать последнюю, согласившись на занятия Боснии и Герцеговины.

Я опущу здесь всем известные последствия вашей плачевной политики, о которых я не раз высказывался в печати: разочарование в нас Сербии, искавшей при Милане опору в Австрии; фатальное столкновение сербских и болгарских интересов в Македонии, их взаимная вражда; наше разочарование в Болгарии, которая стряхнула тяготевшую над ней русскую опеку. Далее последовало свержение династии Обреновичей в Сербии в 1903 году и воцарение Карагеоргиевичей с определенным поворотом в сторону России {100}.

С этой минуты начинаются попытки сближения между Сербией и Болгарией, вначале – малоудачные. Младо-турецкий переворот 1908 года и шовинистическая политика новых правителей Турции сблизила балканские государства на почве борьбы против общего врага. Сближение это не могло бы состояться без деятельного посредничества России, которая после Русско-японской войны вернулась к активной политике в Европе и на Балканах.

Война Италии с Турцией в 1911 году была последним толчком, побудившим балканские государства перейти из области предварительного обмена мнений на почву переговоров и, наконец, заключения союза. Сербо-болгарский договор был заключен 29 февраля 1912 года. К Болгарии и Сербии примкнули Черногория и Греция.