Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

В силу этих соображений, когда мы полагали, что нам придется осуществить обязанности третейского судьи, предусмотренные сербо-болгарским договором, у нас сложилось решение твердо стоять на почве этого договора и внести поправки к отдельным частностям разграничения, лишь поскольку этого дозволял нам общий смысл договора, признававший наши верховные права арбитра. Сообразно с этим, мы думали несколько спрямить северную границу договорной линии в пользу Сербии и осуществить соединение Сербии с Грецией между Пресбанским и Охридским озерами. Таким образом, Болгарии отходила вся так называемая бесспорная зона, с весьма незначительными поправками.

Сербо-болгарские разногласия обострялись еще конфликтом между Болгарией и Грецией. Между этими общими государствами существовал только военный союз, но ничего не было договорено заранее о взаимном размежевании. Все попытки Венизелоса во время войны прийти к какому-нибудь соглашению встречали в Софии отпор. Болгары наперегонки с греками старались первыми войти в Салоники. Это им не удалось, и все-таки болгарская часть была оставлена в этом городе. В смежных пунктах военного занятия, в южной Македонии, между болгарами и греками проходили постоянные перестрелки, иногда даже сражения.

Результатом таких отношений явилось сближение между Грецией и Сербией. Обе стороны разработали соглашение военно-оборонительного и политического характера. Оно по-видимому не было подписано, но эта формальность могла быть выполнена в последнюю минуту.

Когда надежда на полюбовное соглашение между союзниками исчезла, мы заявили Сербии и Болгарии, что вступаем в права арбитра, но для выполнения их поставили предварительно следующие условия: 1) равномерная демобилизация, с доведением боевых частей до 1/ 3или 1/ 4их состава. Это требовалось нами как обеспечение того, что ни одна из сторон с оружием в руках не воспротивится осуществлению нашего радения и 2) одновременно с нашим арбитражем Болгария и Греция согласятся подвергнуть свои разногласия также решению третейского разбирательства, выбрав, кого хотят, судьями.

Предложение об одновременной демобилизации союзников было в свое время подсказано нам председателем болгарского Совета министров Гешовым, который просил, однако, сохранить в тайне свою инициативу. Гешова в конце кризиса заменил Данев. Этот последний был гораздо более несговорчив, и, кроме того, у него было, как говорится, семь пятниц на неделе. Он постоянно менял свои решения. На демобилизацию ее согласился, при условии, что во все опорные области будут введены болгарские гарнизоны, наряду с сербскими и греческими. При крайнем обострении отношений и постоянных стычках между пограничными отрядами союзников подобное предложение представлялось недобросовестным, и мы отказались его обсуждать. Видя, что из нашего предложения о демобилизации ничего не выходит, а время не терпит, мы заявили, что оставляем его до съезда балканских премьеров в Петрограде, куда настоятельно приглашали Данева и Пашича. Одновременно мы звали и Венизелоса, чтобы он мог сговориться с Даневым об арбитраже. Данев сначала поставил непременным условием своего приезда обязательство, чтобы мы в семидневный срок произнесли решение. Мы отклонили подобное притязание, добавив, однако, что болгары могут понять и поверить, что у нас нет ни малейшего желания затянуть хотя бы на лишний день решение. На это последовало заявление Данева, что его предложение было последним, и, так как оно не принято, то он прерывает переговоры. Пришедшему с этим заявлением болгарскому посланнику Бобчеву Сазонов сказал, что Болгария явно хочет вступить на путь братоубийственной войны.

Некоторое время перед тем Румыния, если не ошибаюсь, по инициативе Венизелоса, заявила, что она будет против первого нападающего. Со своей стороны, мы одобрили это заявление, как способное отрезвить обе стороны. Когда Бобчев, по поручению своего правительства, справился о том, как мы бы отнеслись к выступлению Румынии, мы открыто заявили ему о нашем взгляде на этот счет и добавили, что пальцем не двинем в защиту Болгарии, если она первая нападет.

Все эти острастки, казалось было, возымели действие. Данев заявил, что был непонят, что он приедет в Петроград, что о назначении срока он просил, а не требовал. В это время отношение Сербии, где усиливалось шовинистическое настроение, почти в той же мере беспокоило нас, как и болгарское. Пашич высказывал, однако, надежду, что ему удается, хотя и с трудом, справиться с этими трудностями. Несколько дней отделяло нас от приезда премьеров в Петроград. В это время в ночь на 17 июня 1913 года Болгария предательски напала на Сербию и Грецию.

Спокойно разбираясь в причинах, побудивших Болгарию принять столь пагубное для нее решение, приходится прийти к заключению, что дело вовсе не так просто, как его многие себе представляют, и не заключается в одном лишь коварстве короля Фердинанда. Конечно, личность последнего сыграла известную роль в этом деле и особенно в последующих событиях. Вследствие этого, на ней стоит остановиться. Фердинанд скрепя сердце, подписал союз с Сербией, в некоторых статьях своих направленный против Австрии. По симпатиям и по культуре он всегда был и оставался австрийцем и суеверным католиком. Суеверие и трусливость уживались в нем с сильно развитым тщеславием. Иезуит по природе, он в то же время был актером и любил драпироваться в различные роли, изображать себя и в фотографии и в живописи во всевозможных положениях. Он подарил как-то бывшему министру иностранных дел графу Ламздорфу свой портрет в костюме средневекового Мальтийского рыцаря. На этом портрете как-то особенно подчеркнуты изнеженность и вычурность его облика. Он выпустил в Болгарии марки со своими изображениями. На одной из них Фердинанд в парчовом облачении византийского севастократора [176]с аскетически вытянутыми чертами лица, как на древних иконах. На другой марке Фердинанд в форме адмирала болгарского флота. Здесь он, видимо, копировал облик короля Эдуарда, моряка-спортсмена.

Свой народ Фердинанд не любил. Он не стеснялся презрительно отзываться о нем, и мне лично пришлось слышать от него подобные отзывы. Ему претила и грязь и неаккуратность его подданных. После заседаний министров у себя во дворце он тотчас приказывал отворять форточки. Он систематически развращал министров, поощряя легкую наживу и взяточничество. Этим способом он держал их в руках, имея против каждого из них компрометирующие документы. Болгары боялись его, и хотя страна во многом обязана была ему своими материальными успехами, однако никто не любил его. Со своей стороны, Фердинанд вечно боялся какой-нибудь каверзы или возмужания со стороны болгар. К России Фердинанд испытывал чувство непреодолимой антипатии и суеверного страха. Он всегда боялся, что его конец придет отсюда, и не раз высказывал убеждение, что Россия питает замысел лишить его престола. Может быть, его участь будет подобна той, которая выпадает иногда на долю людей, заболевающих той болезнью, которой слишком суеверно боятся. Такой человек правил в те время Болгарией. Страх – плохой советчик. А Фердинанд пребывал между самыми различными страхами. Он боялся коалиции союзников и Румынии, боялся возбудить гнев России, но больше всего он, по-видимому, боялся партии македонцев и стоявших во главе ее честолюбивых вождей. Он знал, что они ни перед чем не остановятся, если сочтут это нужным, для осуществления своих планов. Македонцы не допускали мысли о возможности поступиться хотя бы частью Македонии в сербские руки. Они сходились в этом с партией военных, во главе коих стоял генерал Савов, так же, как и они, неспособный брезгать какими-либо средствами для достижения своих целей.