Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Закономерно, что при таком подходе публичная история нередко видится историей прежде всего самодеятельной, историей «народной» и «активистской» (people’s history, activist history) [1092] Об активистской и народной истории см. соответственно: Dean D . Introduction // A Companion to Public History / Ed. by D. Dean. Hoboken: Wiley, 2018. P. 1; Conard R . Complicating Origin Stories: The Making of Public History into an Academic Field in the United States // Ibid. P. 29. . В русскоязычных дискуссиях о публичной истории именно эта история прямого действия подвергается показательной трансформации. « Народная » история превращается здесь в историю для народа. Публика занимает свое привычное место: потенциальные ( со ) авторы истории вновь оказываются пассивными «потребителями продукции историка», транслирующего «научное историческое знание» вовне [1093] Репина Л . Наука и общество: Публичная история в контексте исторической культуры эпохи глобализации // Ученые записки Казанского университета. Сер. «Гуманитарные науки». 2015. № 3 (157). С. 63. .

Такое сужение круга агентов публичной истории предсказуемо ведет к следующему методологическому шагу. «Становление публичной истории» понимается как разновидность политики (профессиональной) идентичности историков; на первом плане оказывается задача «переосмысления роли истории и историка в публичном пространстве», переосмысления, «которое отчасти является результатом реакции на историческую политику, проводимую элитами» [1094] Исаев Е.М . Указ. соч. С. 10. . При этом вопросы о меняющемся характере аудитории, о возможных формах диалога и способах сотрудничества с непрофессиональными историческими сообществами, о типах и особенностях историй, производимых этими сообществами, уходят на периферию профессиональных дискуссий. В итоге, как с горечью замечали не так давно авторы обзорной статьи о состоянии публичной истории в России, «сообщества за пределами университета практически не обращаются к данному полю» [1095] Завадский и др . Указ. соч. С. 28. . Сфокусировавшись на «роли историка», публичная история саму публику из виду упустила.

Разумеется, подобная ситуация — это отражение непростого процесса становления нового поля исторической деятельности. «Публичность» публичной истории требует времени, ресурсов и — главное! — желания выйти за пределы дисциплинарных границ исторической науки. В своей статье я попытаюсь сделать шаг в этом направлении. Меня будет интересовать то, как исторические темы актуализируются, так сказать, в непрофильных средах. В частности, я постараюсь показать, как материалы о давнем и недавнем прошлом переосмысляются и трансформируются в рамках постколониального дискурса, который постепенно складывается на территории бывшего социалистического лагеря. Связь между публичной историей и постколониальной мыслью позволяет лучше увидеть, что производство и бытование публичной истории редко преследуют собственно исторические цели. Публичность здесь — это способ организации исторического материала, возможность его вторичной переработки в соответствии с поставленными целями. Прошлое предлагает набор форм, сюжетов, событий и связей, позволяющих рассказывать о настоящем. При этом разнообразные исторические проекты служат не только способом установления связей с недоступными ранее историческими периодами, но и эффективным методом изменения публичного контекста, в который помещают себя «непрофессиональные историки». Историческое знание в данном случае является публичным по своей форме и постколониальным по своему содержанию.

Как и во многих случаях интеллектуальных обменов, постколониальные исследования в постсоциалистических странах демонстрируют логику заимствования как трансформации , о которой шла речь выше. Сергей Абашин, ведущий российский исследователь Средней Азии, не так давно напомнил читателям, что дискуссии о постсоветском как постколониальном идут уже почти тридцать лет [1096] См. подробнее: Абашин С . Советское = колониальное? (За и против) // Понятия о советском в Центральной Азии / Ред. – сост. Г. Мамедов, О. Шаталова. Бишкек: Штаб-Press, 2016. C. 28–48. . В феврале 1992 года Альгис Празаускас, заведующий сектором этнополитических проблем Института востоковедения Российской академии наук, опубликовал один из самых первых текстов о постсоветской постколониальности. Обширная статья Празаускаса вышла в «Независимой газете» с характерным названием «СНГ как постколониальное пространство». Она не предлагала ни новых методов анализа, ни концептуальных инноваций, но прямо характеризовала СССР как «образование имперского типа». Распад империи, подчеркивал автор, сопровождался сохранением «неустойчивой системы политических, экономических и иных взаимосвязей, остатков имперской инфраструктуры… и „социалистического“ наследия» [1097] Празаускас А . СНГ как постколониальное пространство // Независимая газета. 1992. 2 февраля. .

Показательно, что границы «имперской оптики» Празаускаса полностью совпадали с границами имперского центра , не распространяясь на компоненты самого «образования имперского типа». Соответственно, главной целью Содружества независимых государств виделась стабилизация их границ , быстро превратившихся из границ внутренних и административных в границы внешние, т. е. конституирующие. На таком фоне требования национально-территориальной автономии, выдвигаемые меньшинствами внутри вновь возникших государств, естественно характеризовались в статье как «потенциально опасные» и не относящиеся к «числу неотъемлемых прав национальных меньшинств» [1098] Там же. . История империи заканчивалась в момент институционального коллапса ее управляющего аппарата. Внутренняя структура «имперских компонентов» негласно наделялась своеобразным иммунитетом, защищающим ее от пагубного имперского влияния.

При всей своей аналитической ограниченности статья Празаускаса обозначила несколько важных черт постсоветского восприятия постколониальности. Вопреки главному термину статьи, ключевым в постколониальном состоянии оказывалось вовсе не пространство , а время . Постколониальность трактовалась как определенный этап , как период перехода от зависимости к самостоятельности, в течение которого новые государства могли, с одной стороны, сформировать необходимые атрибуты и институты суверенности, а с другой — усвоить и усовершенствовать практические навыки самостоятельного существования. Картина развития новых независимых государств, таким образом, воспроизводила старую транзитологическую парадигму, сформулированную в процессе деколонизации Африки и Азии в 1960-е годы: от империи — к нации . Единственно доступной формой будущего выступало национальное государство [1099] См. подробнее: Emerson R . From Empire to Nation: The Rise to Self-Assertion of Asian and African People. Cambridge: Harvard University Press, 1960; Getachew A . Worldmaking after Empire: The Rise and Fall of Self-Determination. Princeton: Princeton University Press, 2019. .