Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Проанализированные выше кейсы дают понимание того, как оптика гендерной и квир-теорий позволяет и практикам публичной истории, и профессиональным историкам делать видимыми события прошлого, которые намеренно были вытеснены существующим режимом знания о сексуальности. Квир-позиция и квир-методология поднимают вопросы присутствия/ отсутствия, а также легитимности и обоснованности существующих аналитических установок. (Вос)создавая вытесненную память, исследователь(ница) предлагает новый нарратив — новый способ описания, который, согласно Батлер, представляет собой акт эротической борьбы и открытия сексуальности [1080] Butler J . Op. cit. P. 173. .

— Butler J . Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. Routledge, 1990.

— Healey D . Russian Homophobia from Stalin to Sochi. London: Bloomsbury Academic, 2018.

— Джагоз А . Введение в квир-теорию. М.: Канон+, 2008.

— Депант В . Кинг-конг теория. М.: No Kidding Press, 2019.

— Пресьядо Б.П . Я монстр, что говорит с вами: Отчет для академии психоанализа. М.: No Kidding Press, 2021.

— Муравьева М . (Ne)традиционные сексуальные отношения» как юридическая категория: историко-правовой анализ // На перепутье: Методология, теория и практика ЛГБТ и квир-исследований / Ред. — сост. А.А. Кондаков. СПб.: Центр независимых социологических исследований, 2014. С. 68–85.

— Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н . Сметая запреты: Очерки русской сексуальной культуры XIXX веков. М.: Новое литературное обозрение, 2021.

…любой умственный процесс берет свое начало в бессознательной стадии или фазе… точно так же, как фотографическое изображение начинается с негатива, становясь картинкой в ходе превращения в позитив. Однако далеко не каждый негатив становится позитивом, и не всякий бессознательный умственный процесс неизбежно должен быть осознан.

Я не узник истории. Мне не нужно искать в ней смысл моей судьбы.

Постсоветская история интеллектуальных обменов, заимствований и адаптаций — история попыток присвоения, как правило, «западных» теорий и методов — еще практически не написана. По большому счету мы не очень хорошо знаем, как формировался (и формируется) понятийный аппарат публичного языка, на котором мы говорим и пишем сегодня. Большинство новых русскоязычных концепций и подходов — от «гендерных исследований» до «урбанистики» — вошли в повседневные и исследовательские практики благодаря нехитрому приему транслитерации. Хотя «переводной» характер такого словаря идей очевиден, труднее увидеть то, как этот импорт концепций и методов сочетается с уже сложившимися языковыми традициями и исследовательскими ориентациями [1084] О попытках взять «гендер напрокат» в российском обществоведении см. мою статью: Ушакин С . «Человек рода он»: Футляры . Какова степень выживаемости таких концептуальных «экзотов» среди «эндемиков»? Каковы режимы сосуществования этих интеллектуальных «видов» и «подвидов»? Какие конфликты возникают в процессе их «межвидового» диалога? И — что, пожалуй, наиболее важно — можно ли говорить о сколько-нибудь успешном «взаимоопылении» разнородных мыслительных практик, которое могло бы привести к появлению устойчивых интеллектуальных «гибридов», способных к воспроизводству?

Понятно, что «перевод» теорий и подходов — это всегда изменение их исходного смысла и направленности. Финальный продукт перевода не может не учитывать — в целях своего собственного интеллектуального выживания — установок и интересов среды своего обитания. Перевод — это не только приспособление оригинала к новым условиям существования, но и нередко его радикальная переделка: между «социализмом» Маркса, «социализмом» Сталина и «социализмом» Мао — дистанции громадных размеров. Запутанная история проникновения постмодернизма в Россию в течение последних 40–50 лет — еще один показательный пример этой общей тенденции. Благодаря (пока) неизвестным «переводчикам» и «организаторам» интеллектуального трансфера «постмодернизм как культурная логика позднего капитализма » [1085] Джеймисон Ф . Постмодернизм, или Культур ная логика позднего капитализма. М.: Изд-во Института Гайдара, 2019. оказался главной культурной практикой в России распадающегося социализма [1086] Об истории постмодернизма в литературе .

Постепенное врастание «публичной истории» в русскоязычный контекст тоже во многом следует традициям интеллектуального трансфера. Хотя исследования, посвященные «явлению, именуемому „публичной историей“» [1087] См. дискуссию: Публичная история: между наукой и памятью // Новое прошлое. 2020. № 2. С. 240. , все еще довольно редки, большинство их авторов согласны с тем, что главным инициатором и проводником нового подхода в России являются прежде всего университетские программы [1088] См., например, полезный обзор становления публичной истории в России: Завадский А., Исаев Е., Кравченко А., Склез В., Суверина Е . Публичная история и коллективная память // Неприкосновенный запас. 2017. № 112. C. 24. . Показательно и то, что основным проблемным ядром этих немногочисленных статей все еще остается желание разобраться с содержательным компонентом нового термина [1089] Краткий обзор этих попыток см.: Исаев Е.М . Публичная история в России: Научный и учебный контекст формирования нового учебного поля // Вестник Пермского университета. 2016. Вып. 2 (33). С. 7–12. . Иными словами, новый подход и новая терминология вырастают не столько как ответ на складывающиеся (или уже сложившиеся) практики исторической (само)деятельности разнообразных сообществ, сколько как стремление историков-профессионалов наполнить заимствованный термин местным содержанием.

Любопытен и еще один аспект этого интеллектуального трансфера-перевода. Несмотря на свою недолгую историю, русскоязычная версия публичной истории уже успела обозначить ориентацию, которая радикально отличает ее от аналогичного англоязычного подхода. Например, практические пособия и профессиональные исследования публичной истории, выходящие в США, последовательно акцентируют публичный характер нового подхода к истории, подчеркивая его прагматическую направленность, заданную интересами публики [1090] Johnson G.W., Stowe N.J . The Field of Public History: Planning the Curriculum – An Introduction // The Public Historian. 1987. Vol. 9. № 3. P. 12. . Роль историков-профессионалов при этом не отвергается, но серьезно модифицируется. Так, авторы «Введения в публичную историю» призывают своих читателей «видеть в истории практическое действие, а не список событий и дат для запоминания», отмечая при этом, что история становится жизненно важной тогда, когда историки приобщают своих слушателей к тем вопросам, из которых выросло их собственное историческое исследование, когда они вовлекают аудиторию в акт написания (doing) истории. Люди, начинающие самостоятельно писать историю — вместо того чтобы ее просто заучивать, — гораздо быстрее осознают, что история — это вовсе не стройный рассказ о прошлом, ждущий, когда его затвердит наизусть очередной студент [1091] Lyon C.M., Nix E.M., Shrum R.K . Introduction to Public History: Interpreting the Past, Engaging the Audience. Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 23. .