Александр Бендин - Михаил Муравьев-Виленский. Усмиритель и реформатор Северо-Западного края Российской империи

Всего за различные политические преступления было осуждено 12 483 человека, число освобожденных от ответственности, добровольно явившихся с повинной и помилованных повстанцев составило 9229 человек [312].

М. Н. Муравьев так оценивал свои действия в отчетном докладе императору: «Смею уверить, ваше императорское величество, что возможные меры снисхождения были употреблены, дабы уменьшить число жертв; более 9 тыс. человек, виновных в участии в мятеже и осужденных на административные взыскания, оставлены в крае под надзором полиции … Менее едва ли можно было допустить жертв тогда, когда целый край был объят пламенем мятежа и не было может быть ни одного дворянского и шляхетского семейства, которое бы не участвовало словом или делом к поддержанию крамолы, мятежа и убийств!» [313].

Трудно сомневаться в искренности М. Н. Муравьева, когда он писал царю о принятых им максимально гуманных мерах, направленных на смягчение участи сдавшихся на милость и раскаявшихся повстанцев. Об этом свидетельствуют не только его неоднократные обращения с предложениями об амнистии тех, кто не запятнал себя преступлениями против мирных жителей и не изменил воинской присяге. Следует вспомнить также и о той политической и нравственной ответственности, которую возлагало на генерал-губернатора служение Российскому государству в 1863 г.

В ответном письме митрополиту Московскому Филарету (Дроздову), который прислал Муравьеву свое благословение и икону Архангела Михаила, М. Н. Муравьев откровенно признавал: «Я неожиданно призван волей государя от жизни мирной на поприще брани для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворить край, карать клятвопреступников мерами казни и крови» [314].

Выполнение служебного и патриотического долга осуществлялось М. Н. Муравьевым всеми имеющимися в его распоряжении легальными и административными средствами. Предпринятые им действия по подавлению восстания, угрожавшего целостности и безопасности российского государства, жизням и имуществу верноподданных империи, были рациональными и гуманными. Их нельзя отнести к категории жестоких, в чем часто и необоснованно упрекали М. Н. Муравьева отечественные либералы и западноевропейская пресса, вместе приложившие руку к созданию муравьевского мифа [315].

В письме к П. А. Валуеву от 13 августа 1863 г. Муравьев так отвечал на обвинения западной прессы: «Англичане обвиняют нас в жестокости, тогда как все действия наши основаны на законности и милосердии. Хорошо бы лорду Непиру вспомнить, что они делали, т. е. англичане, в Индии для укрощения мятежа, и сравнили бы свои действия с происходящими в здешнем крае, в коем с 1 августа по настоящее число в шести губерниях казнено смертью по приговорам военного суда всего 26 человек» [316].

М. Н. Муравьева нельзя упрекнуть также и в «полонофобии», что до сих пор делают некоторые историки, рассчитывая на поощрение со стороны российских либералов и западных грантодателей. Движимые мотивами отнюдь не научного характера, они умышленно отказываются видеть, что Муравьев был талантливым администратором и политиком, который в своих решениях исходил из глубоко продуманных, сугубо рациональных соображений. Главными мотивами его деятельности были — законность и справедливость.

Поставленный императором во главе военной и административной власти в крае, он относился к повстанцам и тем, кто их поддерживал, как к преступникам, нарушившим присягу и поднявшим вооруженный мятеж против законного правительства. Виновные «без различия национальностей» должны были понести наказание в соответствии с нормами действовавшего российского законодательства.

Муравьев воспринималтаких лиц как политических врагов государства и относился к ним в зависимости от той степени опасности, которую они представляли для самодержавной России и ее законопослушных подданных. Его идейное отношение к мятежникам является близким к тому определению политического врага, которое давал в XX столетии известный политический мыслитель К. Шмитт. По утверждению этого ученого, политика начинается там, где складываются отношения «друг — враг». С точки зрения Шмитта, политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя. Враг — не конкурент и не противник в общем смысле. Врагом становится борющаяся (курсив. — К. Ш.) совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности [317].

Из «совокупности людей», боровшихся с оружием в руках или иными средствами поддерживавших восстание, наибольшую опасность для государства, с точки зрения Муравьева, представляли выходцы из привилегированных сословий — дворяне, ксендзы и шляхта. Опираясь на поддержку своих социальных групп, конфессиональную и этническую солидарность, эти лица были ведущей социальной, идейной и религиозной силой восстания.

Следовательно, при его подавлении необходимо было учитывать, в первую очередь, такие мощные, политически враждебные факторы, как социальный и религиозный. Поэтому М. Н. Муравьев в практике применения мер экономического характера использовал, в первую очередь, принцип сословно-конфессиональной ответственности. Такой подход главный начальник края считал исключительно справедливым. Ведь главными виновниками восстания были представители социальной элиты Северо-Западного края, присягавшие на верность императору и защищенные в своих привилегиях российским законодательством. Поэтому на крестьян римско-католического вероисповедания, причислявших себя к полякам, меры сословно-конфессиональной ответственности не распространялись.

По мнению М. Н. Муравьева, наказания для польско-католической элиты, в силу ее особой вовлеченности в мятеж и доминирующего положения в местном обществе, должны были носить коллективный характер. Поэтому чрезвычайные денежные сборы, штрафы и контрибуции накладывались, в первую очередь, на высшие сословия, которые тайно финансировали восстание, оказывали повстанцам материальную помощь и религиозную поддержку. Но так как привилегированные сословия состояли в подавляющем большинстве своем из лиц, относивших себя к полякам, принцип сословно-конфессиональной ответственности принимал неизбежное в таком случае этническое измерение.

Отсюда и запреты, касавшиеся публичного употребления польского языка. Эти меры стали следствием политики коллективных наказаний, применяемых в отношении колониальной элиты Северо-Западного края, невольным заложником которых стало польское население из низших сословий. Если же говорить о применении мер судебных и административных, то в данном случае действовал принцип личной ответственности за содеянные проступки. Лица, признанные виновными, подвергались наказаниям независимо от своего этнического происхождения и конфессиональной принадлежности [318].