Борис Флоря - Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Создававшиеся объективной исторической ситуацией возможности для диалога между польско-литовским и русским дворянством не были использованы, так как в восточной политике Речи Посполитой получила преобладание иная тенденция, резко расходившаяся с планами и предложениями С. Жолкевского.

Для всей политически активной части польско-литовского дворянства общим было представление о русском обществе как обществе «диком», «варварском», сформировавшемся в условиях господства «тираннической» власти русских государей. Это общее представление служило, однако, основой для разных выводов. С. Жолкевский и люди, разделявшие его взгляды, полагали, что в тесном контакте с более развитым польско-литовским обществом русское общество сможет изжить свои «варварские» черты. Другие представители правящей элиты Речи Посполитой, напротив, полагали, что такое «варварское» общество может быть лишь неравноправным политическим придатком Речи Посполитой, подчиненным ее руководству. Как представляется, именно убеждения такого рода легли у истоков принятого под Смоленском решения не принимать во внимание достигнутой под Москвой договоренности и добиваться подчинения Русского государства власти самого короля Сигизмунда III. Такое решение, судя по всему, было принято Сигизмундом III при участии его ближайших советников — его фаворита подкомория Анджея Боболы и коронного подканцлера Феликса Крыйского. Они рассчитывали осуществить такие планы, обеспечив себе поддержку русской правящей элиты, расположения которой король рассчитывал добиться, раздавая чины и земли.

По вопросу о роли русской правящей элиты в событиях, последовавших за заключением августовского договора, в отечественной исторической литературе выдвигались разные точки зрения. Если советские авторы в работах послевоенных лет обвиняли боярство в предательстве национальных интересов, то С. Ф. Платонов, по существу, освобождал его от какой-либо ответственности за происшедшее. Исследование показало ошибочность обеих этих точек зрения.

Как уже отмечалось выше, заключение августовского договора не было делом узкого круга представителей знати (так называемой «семибоярщины»), как это традиционно считалось в отечественной исторической науке, однако за последовавшие затем события представители правящей элиты, заседавшие в высшем органе государственной власти — Боярской думе, несомненно, несут полную ответственность. Поведение членов Боярской думы, которые принимали от короля чины и должности и выполняли все чаще исходившие от него распоряжения, убеждало Сигизмунда III в реальности его планов и побуждало его к попыткам осуществить их на практике.

Такое поведение русской правящей элиты находит свое объяснение в особенностях ее положения в обществе. Оторванная от своих связей на местах знать сохраняла традиционную монополию на высшие государственные должности благодаря поддержке высшего носителя государственной власти. В условиях начавшейся гражданской войны правящая элита оказалась неспособной серьезно влиять на положение на местах, а ослабевшая центральная власть была не в состоянии сохранить традиционные прерогативы знати в их полном объеме. Получившая распространение практика назначения воевод из числа местных землевладельцев, авторитетных в среде провинциального дворянства, эти прерогативы прямо ущемляло, как и созыв сословных собраний для решения крупных политических вопросов. Если заключение договора об избрании Владислава было делом не только бояр, то это отнюдь не исключает того, что русская политическая элита связывала с этим соглашением свои особые планы. Поддержка нового монарха должна была вернуть этой элите ее традиционное положение в обществе. Отсюда ее далеко заходящая уступчивость по отношению к Сигизмунду III. Вместе с тем следует отметить, что основная часть этой элиты, прежде всего та, которая занимала свое место в силу традиции, вовсе не разделяла планов подчинения России власти Сигизмунда III, которые разрабатывались втайне от нее.

Проведенное исследование принесло новое доказательство в пользу той уже традиционной для отечественной исторической науки точки зрения, что в осуществлении своих планов Сигизмунд III мог рассчитывать на поддержку лишь того круга лиц, которые сумели войти в состав политической элиты, воспользовавшись чрезвычайными ситуациями, возникшими в ходе гражданской войны с расколом России на два враждебных лагеря. (В первую очередь речь должна идти о людях, сделавших карьеру на службе Лжедмитрию II.) При существовании в России четкой иерархической структуры господствующего класса, положение лиц, добившихся высоких «чинов» вопреки традиционным принципам функционирования такой структуры, неизбежно оказывалось непрочным, их право на участие во власти неизбежно должно было оспариваться с разных сторон — и со стороны неудачливых конкурентов, и со стороны представителей традиционной элиты, и со стороны нижестоящих общественных кругов. Именно уязвимость их социального статуса, отсутствие поддержки в обществе и заставляли этот круг людей связывать свои надежды с утверждением в Москве польского короля.

Вопрос об оценке политики, избранной Сигизмундом III, в последние десятилетия стал предметом дискуссии в польской исторической науке. Исследователи, обращавшиеся в последнее время к рассмотрению этой политики, стали выдвигать возражения против тех резко отрицательных оценок этой политики, которые можно считать для этой науки традиционными. В свете сделанных замечаний в эти оценки действительно следует внести некоторые поправки. Во-первых, следует согласиться с тем, что после заключения августовского договора король оказался перед необходимостью решения очень сложных вопросов. Так, ему предстояло направить в страну, находившуюся в состоянии глубокого внутреннего кризиса, своего старшего сына, 15-летнего мальчика, не обладавшего никаким серьезным политическим опытом, при этом русская сторона настаивала, чтобы его не сопровождали ни польские советники, ни польское войско. Сложности дополнительно увеличивались благодаря тому, что, выступая в поход на Россию, король объявил своей главной целью возвращение Речи Посполитой таких территорий, как Смоленщина и Северская земля, утраченных Великим княжеством Литовским в войнах рубежа XV–XVI вв., в то время как согласно августовскому договору Русское государство должно было и далее существовать в тех границах, в которых оно существовало перед Смутой.

Исследователи XIX в. постоянно подчеркивали, что одной из главных причин неудачи восточной политики Сигизмунда III был его католический фанатизм, его стремление насадить в России католическую религию, чем он и оттолкнул от себя русское общество. Следует согласиться с современными исследователями в том, что во время своих переговоров с представителями русского общества Сигизмунд III не предпринимал каких-либо попыток склонить русскую сторону принять католическую религию. Не предпринималось в то время и шагов по созданию каких-либо католических учреждений на территории, занятой королевской армией. Устройство в Кремле «костела» для обслуживания нужд находившегося здесь польско-литовского гарнизона было явно результатом собственной инициативы войска, а не каких-либо шагов, предпринятых королем. Все это, разумеется, показывает, что Сигизмунд III в определенной мере считался с существующей реальностью. Однако из этого еще не следует, что религиозность короля Сигизмунда III и его религиозная политика не оказывали влияния на эволюцию русско-польских контактов в 1610–1611 гг. Для русского общества важным и принципиальным было требование, чтобы новый царь принял православие, что сделало бы его полностью «своим» для его русских подданных. Отсутствие прямого и ясного положительного ответа на это предложение не могло не вызвать отрицательной реакции русского общества и не усилить его беспокойства за судьбу своей веры. Кроме того, Россия не была отделена от Речи Посполитой китайской стеной, и о проводившейся королем религиозной политике здесь было достаточно известно, тем более что, например, в Вильне храмы были отобраны у православных с использованием вооруженной силы как раз перед выступлением короля в поход на Смоленск, а православные Виленские мещане поддерживали в эти годы оживленные контакты с русским обществом.