Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

Римскость Арбата почувствует Булгаков, сличив дворец Пилата (Ирода) с Пашковым домом. Когда Пилат в романе проговаривает нелюбовь к Ершалаиму с высоты дворца, а некто Азазелло с высоты Пашкова дома предпочитает Рим Москве, – строится оппозиция вселенского и местного. Местного в римском понимании: имперский центр лежит вне места, представленный на месте знаком своего владычества – домом ли прокуратора, архитектурным ли посольством.

В Иерусалиме имя Петр остановилось также на западном холме, базиликой Апостола Петра в Галликанту. В названии урочища записано латынью воспоминание об отречении Петра: gallus – петух и cantus – пение.

В храме Христа Спасителя, в архитектуре Тона, учившегося в Риме, гораздо больше римского, чем византийского. Храм Тона поощряет и возводит в степень римскую претензию Арбата, Занеглименья, против Кремля как местного начала.

Но собор Успения в Кремле есть истинно петровский: дом Петра митрополита. Его стояние на Боровицком, а не ином холме Москвы дает залог иерархического, гармоничного, не полемического Семихолмия. Собор стоит на Палатинском холме Кремля, и не точнее ли, чем в Риме, отразился в этой постановке Замысел о Вечном городе?

Когда, назвавшись Иванцом Московским и венчав великим князем Симеона Бекбулатовича, Грозный съехал из Кремля повторно, – хронисту был оставлен странный царский адрес: «На Неглинной на Петровке на Арбате против Каменного моста старого». Кажется шуткой, в духе народного загадыванья места «на Ваганке не доходя Таганки», только злобней, ибо шутит Грозный. В разгадке слышится «нигде» и «никуда» – и это подлинно утопия, нигдейя. А вместе с тем реальный центр власти: прежний Опричный двор, официально упраздненный, как само понятие «опричнина», и потому определяемый обиняками, уличным пересечением координат.

Арбатом называлась современная Воздвиженка, главная улица опричной доли Занеглименья; Каменный старый мост был переброшен над Неглинной и доныне служит сообщению с Кремлем над эспланадой Александровского сада; и лишь Петровка сбивает след.

Возможно, как дорога вдоль Неглинной к Высоко-Петровскому монастырю, Петровка начиналась от низовья этой речки, совпадая с современной Моховой и, далее, с Охотным Рядом. Действительно, Охотный в XVIII столетии звался Петровкой.

Либо Петровка есть урочище церкви Петра и Павла Опричного двора. Задолго до опричнины, в пожарной хронике под 1493 годом, упоминается какая-то Петровская слободка. Огонь достиг ее от нынешней Арбатской площади, а шаг перечисления сгоревших храмов и урочищ не позволяет отнести слободку далеко, к Петровскому монастырю.

Формула Москвы модельной усложняется. Теперь Петровское Нарышкиных и Разумовских относится к Петровскому дворцу, а два двора Петровского монастыря друг к другу, так, как Опричный двор в урочище Петра и Павла относится к Кремлю, а Петербург – к Москве.

Сам город перекрестно и с избытком подтверждает эту формулу, когда вручает территорию Опричного двора то Разумовским, то Нарышкиным. Город роднит нарышкинскую церковь Знамения, что на вероятном месте Петропавловской опричной церкви, с петровско-разумовской церковью того же Петропавловского посвящения, иждивения тех же господ. И тем же господам, Нарышкиным, Москва дает удвоить Высоко-Петровский монастырь. По звуку имени Нарышкиных словно распознаются всякая опричнина и некоторые ее модели.

Ничуть не удивительно, конечно, что царица Наталья Кирилловна (Нарышкина) поставила свои палаты на царицыном, женском дворе Кремлевского дворца. Не удивительно, что при палатах матери Петра, который жил младенцем здесь же, появилась церковь Петра и Павла. А удивительно, что при Иване Грозном женский двор Кремлевского дворца стал первым из опричных.

Опричнина не поспевала за собственной идеей. Грозный строился в Арбате с 1566 года, переехал в 1567-м. Уйти из дома сразу, в 1564-м, было некуда, разве что с первого на дополнительный, опричный в точном смысле слова двор Кремлевского дворца.

Его периметр, тянувшийся к неглименской стене, заполнен антителом Дворца съездов: вот уж поистине иное Кремля.

Была в Москве еще одна Петровка – прозвище Петровской академии, расположившейся в Петровском-Разумовском.

Гостиница «Петергоф». Фото И.П. Павлова. 1900-е

А часть квартала бывшего Опричного двора, как раз напротив «Каменного моста старого», на рубеже Серебряного века стала держать гостиница с названием как будто бы случайным: «Петергоф». Царь Петр и Петербург явились в звуке, в знаке, на Опричный двор царя Ивана. Но «Петергоф» значит «Петровский двор». И двор Ивана был Петровским: загадочной «Петровкой на Арбате».

Петр побежал на Яузу с опричной мыслью, что основания столицы ложны. Что она не мировая, но лишь местная столица. При Петре Преображенское стало Преображенском, «Стольным городком». Стол относился на границу с «морем», Западом, которым оказалась поначалу онемеченная Яуза к востоку от Москвы. Стол не любая резиденция, а новый город, как предположенная Грозным в опричные столицы Вологда.

Преображенский храм одноименного села иначе назывался Петропавловским: придел Святых апостолов освящен раньше главного придела, хотя и позже времени, когда Преображенский съезжий двор (приказ) был центром репрессивной власти царя Петра.

Лефортовский дворец, дом государственных приемов, возник в ансамбле с лютеранской кирхой Петра и Павла, заложенной самим царем Петром. Главная ось дворцового фасада ориентировалась на нее и на стоявшую двумя дворами дальше католическую церковь, тоже Петропавловскую, царем Петром дозволенную. На другом своем конце, за Яузой, ось замыкалась сохранившейся доныне православной церковью Петра и Павла, что в полку Лефорта, близ Головинского дворца, ставшего царской резиденцией в конце правления Петра.

Парадный въезд в новый район – улицу Новую Басманную – украсила еще одна церковь Петра и Павла, о которой говорят, что выстроена по рисунку самого царя.

Помимо этих, Петропавловскими были учрежденные уже при Павле храмы в лефортовском Военном госпитале и в Кадетском корпусе – Екатерининском дворце.

Средняя Яуза – пространство Петропавловского посвящения.

Но не Софийского. Хотя и подражает если не Константинополю, то Константину, бегущему из Рима. Побег из Рима Третьего не создал нового Константинополя, как и предвидел Филофей. Новый побег стал возвращением в античный Рим, который не считается за Первый, ибо Первый значит первый христианский. Но возврат был возвещен на языке, единственно понятном для сограждан преобразователя: тот Рим, который присудил распятие апостолу Петру, манифестирован сугубым почитанием и самым именем его.