Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Это предложение вызвало целую бурю. Бурдон, Лекуэнтр, Мерлен из Тионвиля всеми силами восстали против него. Спор, как обыкновенно бывает в подобных случаях, перешел от списков к общему положению дел, и начались резкие взаимные нападки. «Пора, – воскликнул Мерлен, – всем партиям отказаться от стремления подняться по ступеням престола Робеспьера! Не следует ничего делать наполовину, а надо признаться – 9 термидора Конвент многое сделал наполовину. Если он еще оставил здесь тиранов, то они по крайней мере должны бы молчать».

Громкие рукоплескания последовали за этими словами, направленными преимущественно против Бадье. За Мерленом последовал Лежандр: «Комитет заметил, что у него обманом исходатайствовали освобождение нескольких аристократов, но их немного и они скоро опять попадутся. Зачем взаимно обвинять друг друга? Зачем смотреть друг на друга как на врагов, когда намерения сближают нас? Уймем наши страсти, если мы хотим упрочить и ускорить успех революции. Граждане, я прошу вас отменить закон о списках освобожденных граждан. Этот закон уменьшил радость общества и обдал холодом все сердца!»

Тальен следует за Лежандром; его слушают с величайшим вниманием, так как он – главный из термидорианцев. «Вот уже несколько дней, – говорит он, – как, к прискорбию всех добрых граждан, вас стараются разъединить, стараются снова раздуть вражду, которая должна бы быть погребена в могиле Робеспьера. Когда я входил сюда, мне вручили записку, извещающую, что на этом заседании несколько членов подвергнутся нападениям. Эти слухи распускаются, вероятно, врагами Республики; не будем же их подтверждать нашими раздорами! – Рукоплескания прерывают Тальена, но он продолжает: – Последователи Робеспьера, не ждите успеха! Конвент твердо решил скорее погибнуть, нежели терпеть новую тиранию. Конвент хочет правительства непреклонного, но справедливого. Возможно, граждане были обмануты по поводу нескольких содержавшихся под арестом лиц; мы не верим в людскую непогрешимость. Но пусть нам объявят имена неуместно выпущенных лиц, и они снова будут посажены. Что до меня, я сделаю искреннее признание: я предпочту видеть на свободе двадцать аристократов, которые завтра опять попадутся, нежели одного патриота в неволе. Как?! Республика, располагая миллионом двумястами тысячами вооруженных граждан, убоится нескольких аристократов? Нет, она слишком сильна! Она сумеет открыть и сразить своих врагов!»

Рукоплескания, многократно прерывавшие Тальена, становятся еще громче по окончании его речи. После этих общих объяснений прения возвращаются к закону 23-го числа и к новому положению, которое Гране предложил присоединить к нему. Сторонники этого закона доказывают, что не следует бояться заявить о себе таким патриотическим актом. Его противники возражают, что нет ничего опаснее списков; что даже если не будет повода бояться новой тирании, лица, имена которых внесут в эти новые списки, не будут иметь спокойной минуты. Наконец уславливаются о сделке. Бурдон предлагает печатать имена освобожденных без имен поручителей. Это предложение принимается. Но Тальен не удовлетворяется этим и опять всходит на кафедру. «Если уж вы постановили, – говорит он, – печатать список граждан, которым возвращена свобода, вы не можете отказаться обнародовать также список граждан, хлопотавших об их задержании. Справедливость требует, чтобы были известны люди, своими доносами посадившие патриотов».

Собрание, застигнутое врасплох этим предложением, сначала находит его основательным и тотчас же составляет о нем декрет. Но едва постановление принимают, как несколько членов спохватываются.

– Этот список, – говорят они, – будет сопоставлен с другим! А ведь это междоусобная война!

Это слово повторяется другими, и много голосов уже кричат:

– Это междоусобная война!

– Совершенно верно! – отвечает Тальен. – Да, это междоусобная война, и я так думаю. Ваши два декрета поставят друг против друга два разряда людей, которые никогда не смогут простить друг друга. Но я только хотел, предлагая второй декрет, заставить вас почувствовать неуместность первого. Теперь предлагаю вам отменить оба.

Со всех сторон кричат:

– Да! Да! Отменить оба декрета!

Сам Амар требует того же, и оба декрета отменяются. Итак, благодаря ловкой и смелой игре Тальена никаких списков никто не печатает.

Это заседание вернуло спокойствие множеству людей, уже начинавших вновь чувствовать себя, как на вулкане. Но оно доказало также, что еще не все страсти угасли, что не вся борьба закончена. Партии пострадали поочередно и лишились своих славнейших голов. Но если именитейшие вожди и погибли, то всё еще оставались их партии, и теперь им предстояло, тоже по очереди, оспаривать друг у друга руководство революцией и начать новое, многотрудное и кровавое поприще. Дойдя до последней степени разъяренности, умы постепенно возвращались к исходной точке; во время этого возвращения власть должна была опять переходить из рук в руки, всё с тем же состязанием страстей, систем и влияний.

Затем Конвент обратился к преобразованию комитетов и временного правительства, которое должно было, как мы помним, управлять Францией до заключения всеобщего мира. Уже возникли прения о Комитете общественного спасения, и вопрос отослали на рассмотрение комиссии, которая собиралась представить новый план. Необходимо было заняться этим безотлагательно, что и было сделано в первых днях августа. Конвент оказался между двумя подводными камнями: страхом ослабить власть, на которой лежала ответственность за благо Республики, и опасностью продолжения тирании. Людям свойственно пугаться опасностей, когда они минуют, и принимать предосторожности против того, чего более не может случиться. Тирания последнего комитета была порождением необходимости: требовалось разрешить чрезвычайную задачу среди всевозможных препятствий. Несколько человек взялись делать то, чего не могло, не умело или не смело сделать целое собрание, и, прилагая неслыханные усилия в течение пятнадцати месяцев, они не могли ни объяснять свои операции, ни оправдывать их; они не имели времени совещаться даже между собой, и каждый безусловно распоряжался вверенной ему частью. Таким образом, они стали диктаторами поневоле, и скорее обстоятельства, нежели честолюбие, сделали их всемогущими.

Теперь, когда работа была почти кончена и крайняя опасность миновала, подобная власть возникнуть уже не могла, потому что к тому не могло представиться случая. Такое заботливое оберегание себя от невозможной уже опасности было просто ребячеством; кроме того, эта заботливость представляла большое неудобство: ослабляя власть, отнимала у нее всякую энергию. Миллион двести тысяч человек были набраны, прокормлены, вооружены и отправлены на границы, но ведь надо было и дальше содержать их, и это дело всё еще требовало большого прилежания, редких способностей, весьма обширных полномочий.