Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Конвент приказал, чтобы четверть состава комитетов выбывала каждый месяц и, кроме того, чтобы выбывающие члены не могли быть снова приняты раньше чем через месяц. Эти два условия делали невозможной диктатуру, но точно так же – и всякую серьезную администрацию. Не могло быть ни последовательности, ни усидчивого труда, ни общих секретных операций в беспрестанно обновляемом правительстве.

Но реакция была неизбежна. За крайним сосредоточением власти должна была последовать почти столь же крайняя раздробленность, еще более опасная. Прежний Комитет общественного спасения, с безусловной властью заправляя всем, что касалось блага государства, имел право призывать другие комитеты и требовать от них отчета, таким образом прибирая к рукам всё, что было существенного в деятельности каждого из них. Чтобы устранить возможность подобного захвата в будущем, Конвент разделил атрибуты различных комитетов и сделал их независимыми один от другого. Было учреждено шестнадцать комитетов:

1. Комитет общественного спасения;

2. Комитет общественной безопасности;

3. Комитет финансов;

4. Комитет законодательства;

5. Комитет народного просвещения,

6. Комитет земледелия и промышленности;

7. Комитет торговли и продовольствия;

8. Комитет общественных проектов;

9. Комитет почтовых сообщений;

10. Военный комитет;

11. Морской и колониальный комитет;

12. Комитет общественного вспоможения;

13. Комитет распределения;

14. Комитет протоколов и архивов;

15. Комитет прошений, переписки и депеш;

16. Комитет смотрителей Дворца.

Комитет общественного спасения состоял из двенадцати членов; он сохранял высшее управление военными и дипломатическими операциями; на него возлагались набор и экипировка армий, выбор полководцев и планов кампаний и т. д. Но этим и ограничивалась его власть. Комитет общественной безопасности, насчитывавший шестнадцать членов, заведовал полицией; комитету финансов (из сорока восьми членов) поручался надзор за государственными доходами, казначейством, монетами и ассигнациями. Комитеты могли объединяться по общим вопросам.

В то же время осуществлялись и другие реформы, считавшиеся не менее неотложными. Революционные комитеты, учрежденные в самых крошечных селениях для исполнения инквизиторских обязанностей, были наиболее ненавистными из всех начинаний, приписываемых партии Робеспьера. Чтобы сделать их деятельность несколько менее обширной и не столь невыносимой, оставили лишь по одному комитету в каждом округе. В Париже число революционных комитетов было сведено с сорока восьми к двенадцати. Эти комитеты должны были состоять из двенадцати членов; чтобы вызвать кого-нибудь в комитет, требовались подписи по меньшей мере трех членов, а чтобы арестовать человека, приказ должен был быть подписан не менее чем семью членами. Революционные комитеты, как и правительственные, выбывали по четвертям ежемесячно.

К этим распоряжениям Конвент прибавил и другие: постановили, что секционные собрания будут происходить один раз в декаду, по декадным дням, и что выдача двух франков за заседание будет прекращена. Это должно было загнать демагогию в более тесные пределы, прекращались злоупотребления, достигшие в Париже безобразных масштабов. Дело в том, что каждая секция платила деньги тысяче двумстам членам, тогда как на заседании присутствовало не более трехсот. Присутствующие отвечали за отсутствующих, и эта взаимная услуга оказывалась поочередно.

Самой важной мерой стало очищение, как тогда говорили, личного состава всех местных властей – революционных комитетов, муниципалитетов и т. д. Это были прибежища самых ярых революционеров, сделавшихся в каждой местности тем же, чем Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон были в Париже, и пользовавшихся своей властью со всей жестокостью мелких тиранов. Конвент поручил депутатам, находившимся в командировках, очистить состав администраций по всей Франции. Это было единственным средством обеспечить возможность выборов местной власти, а также избегнуть враждебного столкновения двух партий, озлобленных друг против друга.

Наконец, возобновил свою деятельность недавно остановленный Революционный трибунал. Так как судьи и присяжные были назначены еще не все, то те, кто уже присутствовал, должны были немедленно вступить в должности и судить по законам, существовавшим до закона 22 прериаля. Эти законы еще были очень суровы; но люди, выбранные для их применения, и податливость, с которой всякое судебное учреждение следует направлению, сообщаемому ему правительством, в достаточной степени ручались, что не будет новых жестокостей.

Все эти реформы были совершены в конце августа (между 1 и 15 фрюктидора). Оставалось возобновить еще один важный институт: свободу печати. Ни в одном законе ей не предписывалось границ; она даже безусловно признавалась в Декларации прав; однако на деле свобода печати подвергалась при терроре наибольшим гонениям. Так как одно неосторожное слово могло стоить головы, то кто мог осмелиться писать?.. Участь бедного Камилла Демулена достаточно ясно показывает, каково было положение печати в ту эпоху. Дюран де Майян, бывший член Учредительного собрания, одна из тех робких личностей, которые совершенно стушевались во времена бурь, свирепствовавших в Конвенте, предложил теперь вновь, формально, гарантировать свободу печати. «Мы не могли раскрыть рта в этой зале, – сказал этот превосходный человек своим товарищам, – не подвергаясь поруганиям и угрозам. Если вы хотите знать наше мнение в будущих прениях, если хотите, чтобы мы могли содействовать нашими знаниями общему делу, то нужно дать новые гарантии тем, кто захочет говорить или писать».

Несколько дней спустя Фрерон, друг и товарищ Барраса в его командировке в Тулоне, приятель Дантона и Демулена и, со смерти их, самый ярый враг Комитета общественного спасения, присоединил свой голос к голосу Дюрана де Майяна и потребовал неограниченной свободы печати. Мнения разделились. Те, кто жили под постоянным гнетом недавней диктатуры и теперь желали наконец безнаказанно высказывать свое мнение обо всем, и те, кто были готовы энергично поддерживать реакцию против Республики, требовали формального заявления, гарантирующего свободу устного и печатного слова. Монтаньяры же, предчувствуя, на что будет употреблена эта свобода, и предвидя поток обвинений, и многие другие, не питая личных опасений, но понимая, какое опасное оружие этим будет дано врагам Революции, не хотели формального заявления, потому что это значило бы провозглашать уже признанное право. «Стало быть, – возмутились Бурдон из Уазы и Камбон, – вы дозволите роялизму открыто печатать против республики всё, что ему будет угодно?..» Все эти предложения были отосланы комитетам для рассмотрения вопроса о новом заявлении.