Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Тут Демулен, которого Эбер обвинял в том, будто он женился на богатой и обедает с аристократами, рассказывает всю историю своей женитьбы и набрасывает картину своей простой, скромной жизни. Переходя от себя к Эберу, он напоминает о том, как тот прежде раздавал контрамарки, был выгнан из театра за многократные кражи, как он вдруг разбогател – обстоятельство всем известное, – и покрывает Эбера заслуженным позором. Он приводит доказательства тому, что Бушотт передал Эберу из военных сумм сначала 12 тысяч франков, потом 10 тысяч, потом 60 – за экземпляры «Отца Дюшена», раздаваемые армиям, притом что этих экземпляров было всего на 16 тысяч и вся остальная сумма, следовательно, украдена у нации.

«Двести тысяч франков! – восклицает Демулен. – Этому бедному санкюлоту Эберу за то, что он поддерживает предложения Клоотса и Проли! Двести тысяч за то, что он клевещет на Дантона, Ленде, Камбона, Тюрио, Лакруа, Филиппо, Бурдона, Барраса, Фрерона, Эглантина, Лежандра, Демулена и почти всех комиссаров Конвента! Чтобы наводнить Францию его писаниями – двести тысяч франков от Бушотта!.. Кто после этого станет удивляться этому сыновнему восклицанию Эбера на заседании якобинцев: “Сметь нападать на Бушотта! На Бушотта, который поставил во главе армий генералов-санкюлотов, на Бушотта, такого незапятнанного патриота!” Я только удивляюсь, как папаша Дюшен не воскликнул в порыве благодарности: “На Бушотта, который с июня передал мне двести тысяч франков!”

Ты толкуешь о моем обществе, но кто не знает, что великий патриот Эбер, оклеветав в своем листке самых незапятнанных людей Республики, отправляется на радостях со своей Жаклин проводить ясные летние дни с закадычным другом Дюмурье, банкиром Кохом и госпожой Рошешуар, агентом эмигрантов, и распивает с ними Питтово вино, и предлагает тосты за гибель доброго имени основателей свободы!»

Потом Демулен упрекает Эбера за слог его листка. «Разве ты не знаешь, Эбер, что тираны Европы хотели бы уверить свои народы, что Франция покрыта мраком варварства, а Париж, столь восхваляемый за тонкое остроумие и вкус, населен вандалами? Разве ты не знаешь, несчастный, что они помещают в своих газетах отрывки именно из твоего листка, как будто народ так невежественен, как ты хотел бы уверить Питта; как будто этим языком говорят Конвент и Комитет общественного спасения; как будто вся нация причастна к твоим сальностям; как будто парижская сточная канава – это Сена!»

Далее Демулен обвиняет Эбера в том, что тот своими листками усилил скандалы, связанные с поклонением Разуму, и в заключение восклицает: «И этот-то подлый наущатель, нанятый за двести тысяч, станет меня попрекать четырьмя тысячами дохода, которые принесла мне жена! Этот-то приятель кохов, рошешуаров и множества плутов станет меня попрекать моим обществом! Этот-то безумный или коварный писатель станет попрекать меня моими статьями в то время, когда я доказываю, что его листки составляют усладу Кобленца и единственную надежду Питта! Этот оратор помойных ям будет регулятором общественного мнения, ментором французского народа!

Пусть не надеются запугать меня слухами о предстоящем аресте. Мы знаем, что злодеи замышляют новое 31 мая против самых энергичных членов Горы! О, мои собратья! Я скажу вам, как Брут и Цицерон: “Мы слишком боимся смерти, изгнания, бедности”. Как! Когда каждый день миллион двести тысяч французов идут на редуты, уставленные убийственными батареями, и переходят от победы к победе, мы, депутаты Конвента, мы, которые не можем погибнуть, как погибает солдат – во мраке ночи, подстреленный впотьмах, без свидетелей; мы, чья смерть за свободу не может не быть славною, торжественною, принятою в присутствии всей нации, Европы и потомства; неужели мы будем большими трусами, чем наши солдаты?! Неужели побоимся прямо смотреть в глаза Бушотту? Не посмеем навлечь на себя грозный гнев папаши Дюшена, чтобы одержать победу, которой ждет от нас народ, – победу над ультрареволюционерами и контрреволюционерами, победу над всеми интриганами, всеми плутами и честолюбцами, над всеми врагами общего блага?!

Неужели думают, что даже на эшафоте, поддерживаемый глубоким сознанием того, что страстно любил родину и Республику, увенчанный уважением и сожалением всех истинных республиканцев, я захочу променять казнь на состояние этого подлого Эбера, который в своем листке доводит до отчаяния и бунта граждан; который, чтобы забыть свою клевету и угрызения совести, нуждается в опьянении сильнее того, какое дает вино, и хватает для этого ртом кровь, стекающую с гильотины? Да и что такое эшафот для патриота, как не пьедестал Сиднея и Яна де Витта? В военное время, когда у меня оба брата были изрублены за свободу, что такое гильотина, как не тот же удар саблей, самый славный из всех для депутата, который становится жертвой своего мужества и принципов?»

Этот номер газеты вызвал еще большее волнение, нежели предыдущие. Эбер не переставал нападать на него у якобинцев и требовать доклада комиссии. Наконец 5 января (16 нивоза) Колло д’Эрбуа начал читать доклад. Народу было столько же, сколько в тот день, когда начались прения, и места продавались так же дорого.

Колло выказал больше беспристрастия, нежели можно было ожидать от приятеля Ронсена. Он упрекнул Филиппо в том, что тот в своих обвинениях затронул Комитет общественного спасения, обнаружил расположение к подозрительным, с похвалой отозвался о Бироне, тогда как последний всячески ругал Россиньоля, словом, выказал те же пристрастия, что и аристократы. Один упрек при данных обстоятельствах был довольно важен: в последней своей статье Филиппо отрекся от обвинений, возведенных им на генерала Фабрфона, брата Фабра д’Эглантина. Дело в том, что Филиппо, не знавший ни Фабра, ни Демулена, обвинил брата первого, которого тоже считал в чем-то виновным в Вандее. Но сблизившись с Фабром и обвиненный наравне с ним, он по весьма естественной деликатности взял назад всё, что сказал против его брата. Одно это уже доказывает, что они действовали порознь, каждый сам по себе, а не составляли фракцию. Но рассудили иначе, и Колло дал понять, что имеется глухая интрига, договор между лицами, заподозренными в модерантизме. Он много рылся в прошлом и попрекнул Филиппо тем, как тот подал голос в деле Людовика XVI и Марата. С Демуленом Колло д’Эрбуа обошелся гораздо благосклоннее, представив его добрым патриотом, который введен в заблуждение дурным обществом и которому надо простить, советуя, однако, больше так не увлекаться. Итак, Колло потребовал исключения Филиппо и предложил выразить неодобрение Демулену.

В эту минуту Демулен, присутствовавший на заседании, послал президенту письмо с заявлением, что его защита изложена в последнем номере, и просьбой, чтобы общество соблаговолило выслушать его. Эбер, ничего так не боявшийся, как чтения этого номера, в котором были разоблачены все его гнусности, воскликнул, что автор только хочет клеветой усложнить прения и обвиняет его в воровстве, чтобы отвлечь внимание, тогда как это ужаснейшая ложь. «У меня есть доказательства!» – отвечает Демулен. Эти слова вызывают большой шум. Робеспьер-младший говорит, что надо устранить личные споры, что общество собралось не ради интересов частных репутаций и что если Эбер и воровал, то ему, обществу, нет до этого дела; что те, кто сами не без вины, не должны останавливать общих прений…