Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

На эти не очень приятные слова Эбер запальчиво возражает:

– Мне не в чем себя упрекнуть.

– Смуты в департаментах, – обрывает его Робеспьер-младший, – твое дело, ты по большей части виновен в них нападками на свободу вероисповедания.

Эбер молчит. Робеспьер-старший в свою очередь говорит – сдержаннее брата, но не благоприятнее для Эбера, – что Колло представил вопрос с надлежащей точки зрения; что неприятный эпизод нарушил основательность прений, что неправы были все – как Эбер, так и те, кто ответил ему.

– То, что я сейчас скажу, – продолжает Робеспьер, – не относится ни к кому лично. Не пристало жаловаться на клевету тому, кто сам клеветал. Не следует возмущаться несправедливостями тому, кто сам судил других опрометчиво, легкомысленно и яростно. Пусть каждый допросит свою совесть и применит эти размышления к себе. Я было хотел предотвратить настоящие прения, я хотел, чтобы в частных разговорах, в дружеских беседах каждый объяснился и признал, в чем сам неправ. Тогда можно было бы поладить и избежать скандала. Но не тут-то было: на следующий же день брошюры пошли по рукам и противники поспешили вызвать именно скандал. Теперь для нас важно в этих личных ссорах насколько основательны обвинения, которые Филиппо направил против лиц, ответственных за самую важную нашу войну. Вот что следует разъяснить в интересах не личностей, а Республики.

Робеспьер находил, что бесполезно толковать о нападках Демулена на Эбера, так как всем известно, до какой степени эти нападки основательны, и притом в них не заключалось ничего такого, проверка чего была бы полезна Республике, тогда как, напротив, было крайне важно разъяснить поведение военачальников в Вандее.

Итак, продолжаются прения по первоначальному вопросу. Заседание проходит в виде допроса множества очевидцев, но среди этих противоречивых показаний Дантон и Робеспьер объявляют, что ничего не могут разобрать и совсем сбиты с толку. Прения откладываются до следующего заседания.

Седьмого января 1794 года прения возобновляются. Филиппо не появляется. Депутаты начинают уже утомляться поднятым вопросом, тем более что ничего не разъясняется. Тогда речь снова заходит о Камилле Демулене. Ему приказывают объясниться по поводу похвал Филиппо и своих с ним отношений. Демулен уверяет, что не знает Филиппо; что факты, засвидетельствованные Бурдоном, сначала убедили его в том, что Филиппо говорит правду, и исполнили негодованием, но что теперь, после прений, он замечает, что Филиппо во многом извратил правду, и потому берет свои похвалы назад и объявляет, что не имеет больше никакого мнения по этому вопросу.

Робеспьер опять начинает говорить о Камилле и повторяет то, что уже говорил: что характер у него превосходный, но это не дает ему права писать против патриотов; что его статьи подхватываются аристократами с наслаждением и расходятся по всем департаментам; что он перевел Тацита, не понимая его; что к нему следует относиться, как к ветреному ребенку, который взял в руки опасное оружие и применяет его во вред себе и другим, и советовать ему бросить аристократов и дурные общества, развращающие его; наконец, что его надо простить, но сжечь номера его газеты.

Тут уже Демулен, забыв осторожность, которую необходимо было соблюдать, имея дело с надменным Робеспьером, кричит со своего места:

– Жечь не значит отвечать!

– Так хорошо же, – откликается раздраженный Робеспьер, – если так, то не станем жечь, а будем отвечать: пусть сейчас же прочтут эти номера. Если уж Камилл хочет, пусть будет покрыт позором; пусть общество не сдерживает своего негодования, если уж он упорствует и настаивает на своих выходках и опасных принципах. Человек, который так крепко держится за злокозненные статьи, может быть, больше чем заблуждается. Если бы он был искренен, если бы он писал в простоте сердечной, то не посмел бы долее отстаивать сочинения, порицаемые патриотами и нравящиеся контрреволюционерам.

Демулен тщетно просит слова и старается успокоить Робеспьера; его не слушают и немедленно принимаются за чтение листков. Как ни стараются люди лично щадить друг друга в ссорах между партиями, рано или поздно самолюбие оказывается затронуто. При щепетильной обидчивости Робеспьера и наивной ветрености Демулена несогласие во мнениях должно было скоро превратиться в раздор и ненависть. Робеспьер слишком презирал Эбера и его клику, чтобы ссориться с ними, но он мог поссориться с таким знаменитым писателем, как Камилл Демулен, а Камилл не умел действовать настолько ловко, чтобы избежать разрыва.

Чтение газеты занимает целых два заседания, и только потом очередь доходит до Фабра. Его допрашивают, хотят заставить рассказать, какое участие он принимал в недавно вышедших статьях. Фабр отвечает, что там нет ни одной его запятой, и он может уверить всех, что не знает Филиппо и Бурдона.

Наконец речь заходит о необходимости принять какое-нибудь решение насчет четырех обвиненных лиц. Робеспьер, хотя не был более расположен щадить Демулена, предлагает оставить эти прения и перейти к другому, более важному предмету, более достойному общества, более полезному, а именно – к порокам и злодеяниям английского правительства. «Это ужасное правительство, – говорит он, – скрывает под некоторым подобием свободы отвратительный принцип деспотизма и макиавеллизма; надо обличить его перед его собственным народом и ответить на его клеветы, доказывая пороки его организации и его злодеяния». Якобинцы были не прочь перейти к этому предмету; но некоторым хотелось сначала исключить Филиппо, Демулена, Бурдона и Фабра. Один голос даже обвиняет Робеспьера в том, что он присваивает себе какую-то диктаторскую власть. «Моя диктатура, – возражает тот, – та же, что диктатура Марата и Лепелетье; она состоит в том, чтобы каждый день подвергаться опасности погибнуть от кинжалов тиранов. Но мне надоели споры, возникающие в обществе ежедневно и не приводящие ни к какому полезному результату. Настоящие наши враги – иноземцы; их-то и нужно преследовать, их козни разоблачать». Итак, Робеспьер повторяет свое предложение, и общество среди аплодисментов решает, что отложит в сторону споры, возникшие между частными лицами, и на следующих заседаниях займется обсуждением пороков английского правительства.

Этой резолюцией неспокойное воображение якобинцев весьма кстати отвлекалось и направлялось на предмет, могущий надолго занять его. Филиппо уже удалился, не дожидаясь решения. Демулен и Бурдон не были ни исключены, ни утверждены. Что касается Фабра д’Эглантина, то хотя Шабо безусловно оправдал его, однако факты, каждый день доходившие до сведения комитета, не дозволяли больше сомневаться в его соучастии; пришлось издать приказ об аресте и присоединять Фабра к Шабо, Базиру, Делоне и Жюльену.