Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Комитет наблюдал за новыми революционерами и продолжал подрывать влияние обеих партий. На ультрареволюционеров он смотрел как на настоящих заговорщиков, которых надлежало истребить, тогда как в умеренных видел только старых друзей, одних с ним убеждений, патриотизм которых никак не подлежал сомнению. Но если бы власть поразила одних ультрареволюционеров, могло бы показаться, что остальным делают послабления, а потому были вынуждены усиливать террор и поступать строго и с умеренными. Последние протестовали. Демулен выпускал новые номера газеты; Дантон и его друзья оспаривали в своих беседах доводы комитета; завязалась словесная и письменная полемика, которая вскоре перешла во взаимное раздражение. Сен-Жюст, Робеспьер, Барер, Бийо-Варенн, сначала отвергавшие умеренных только из политического расчета, начинали уже преследовать их из личного раздражения и ненависти. Демулен напал, как мы видели, на Колло и Барера. В своем письме к Дильону он отпускал на счет догматического фанатизма Сен-Жюста и жесткости Бийо-Варенна шутки, глубоко уязвившие этих двух вождей. Наконец, он раздражил Робеспьера и, расточая ему похвалы, кончил, однако, тем, что совершенно отдалил его от себя. Дантон был неприятен этим людям благодаря своей громкой репутации, а теперь, когда он остался в стороне от дел и только критиковал правительство, как будто вдохновляя едкое и болтливое перо Демулена (так выразился сам Камилл в одной из статей), то с каждым днем становился ненавистнее, и Робеспьер вряд ли еще раз рискнул бы защитить его.

Робеспьер и Сен-Жюст, привыкшие излагать принципы от имени комитета и заведовать, так сказать, нравственной частью правительства, тогда как Бареру, Карно, Бийо и другим предоставлялись материальная и административная части, внесли два доклада: один – о нравственных принципах, которыми должно руководствоваться революционное правительство, а другой – об арестах, против которых Демулен восставал в своем «Старом кордельере». Стоит посмотреть, как эти два мрачных ума понимали революционное правительство и способы возрождения государства.

«Основной принцип демократического правительства – добродетель, – писал Робеспьер в своем докладе, зачитанном на заседании 5 февраля (17 плювиоза), – а средство его, пока оно учреждается, – террор.

Мы хотим заменить в нашем отечестве эгоизм – нравственностью, честь – честностью, обычаи – принципами, приличия – обязанностями, тиранию моды – владычеством разума, презрение к несчастью – презрением к пороку, дерзость – гордостью, тщеславие – величием духа, любовь к деньгам – любовью к славе, хорошее общество – хорошими людьми, интригу – заслугами, остроумие – гением, блеск – правдой, скуку сладострастья – прелестью счастья, мелочность вельмож – величием человека, милый, легкомысленный и несчастный народ – народом великодушным, могущественным, счастливым. Одним словом, заменить все пороки и смешные стороны монархии всеми доблестями и чудесами республики».

Чтобы достичь этой цели, объяснялось далее в докладе, требуется правительство суровое, энергичное, преодолевающее сопротивления всякого рода. С одной стороны – невежество, зверское, алчное, которое ничего не хочет, кроме смут и переворотов, с другой – растление, трусливое, подлое, которое хочет пользоваться всеми наслаждениями старой роскоши и не может решиться на добродетели демократии. Отсюда вытекают две фракции: одна хочет довести всё до крайности, переступить всякие границы, чтобы искоренить суеверие, хотела бы уничтожить самого Бога и пролить потоки крови под предлогом отмщения за Республику; другая, малодушная, порочная, не чувствует в себе столько добродетели, чтобы быть грозной, и только умеет стенать над необходимыми жертвами, которых требует водворение добродетели. Одна из этих фракций, как сказал как-то Сен-Жюст, хочет обратить свободу в вакханку, другая – в проститутку.

Робеспьер и Сен-Жюст перечисляли сумасбродства нескольких агентов революционного правительства и двух-трех прокуроров, имевших претензию повторить энергичность Марата, намекая при этом на сумасбродства Эбера и его клики. И в то же время они указывали на вред, слабости, угодливость, приписываемые новым умеренным; упрекали их за жалость к вдовам генералов, к интриганкам из бывшего дворянства и к аристократам за то, что те всё толкуют о строгостях республики, далеко уступающих жестокостям монархии. «У вас теперь сто тысяч человек содержатся в заточении, – говорил Сен-Жюст, – и Революционный трибунал приговорил уже трехсот виновных. Но при монархии у вас было четыреста тысяч арестантов; в год вешали по пятнадцать тысяч контрабандистов, колесовали три тысячи человек; да и теперь еще в Европе имеется четыре миллиона узников, воплей которых вы не слышите, между тем как ваша преступная умеренность позволяет торжествовать всем врагам вашего правительства».

Сен-Жюст

Оба – и Робеспьер, и Сен-Жюст – в один голос говорили, что эти две фракции, внешне столь противоположные, имеют одну точку опоры – иноземцев, которые заставляют их действовать на погибель Республике.

Ясно, что в систему взглядов комитета входили и фанатизм, и политический расчет, и ненависть. Демулен усматривал нападки на себя и своих друзей в намеках и даже прямых высказываниях. В «Старом Кордельере» он противопоставлял системе добродетели систему счастья, говоря, что следует любить республику потому, что она должна увеличить общее благоденствие; потому, что торговля и промышленность цвели с большим блеском в Афинах, в Венеции, во Флоренции, чем во всех монархиях; потому, что только республика может осуществить лживое пожелание монархий, чтобы в каждом доме варилась курица [13] По преданию, Генрих IV однажды, отвечая на вопрос герцога Савойского, что он собирается предпринять в разрушенном религиозными войнами государстве, произнес ставшие знаменитыми слова: «И не будет в моем королевстве ни одного земледельца, не имеющего курицы в своем горшке!» – Прим. ред. . «Чем мешала бы Питту свобода Франции, – писал Демулен, – если бы служила только тому, чтобы вернуть нас к невежеству древних галлов, к их первобытной одежде, дубовой омеле, домам, которые были не чем иным, как глиняными, тесными, душными мазанками? Питт не только не сокрушался бы из-за приобретения нами такой свободы, но, думаю, дал бы немало гиней, чтобы она у нас водворилась. Но свобода состоит не в равенстве в лишениях, и лучшей похвалой Конвенту было бы, если бы он мог сказать о себе: “Я застал нацию без штанов, а оставляю – в штанах”» [14] Санкюлоты – от sans — без и culotte – короткие штаны. – Прим. ред. .