Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Наконец, Сен-Жюст объявляет, что с этой минуты необходимо руководствоваться лишь справедливостью, честностью и всеми республиканскими добродетелями.

В этом докладе, исполненном неистового фанатизма, угрозы доставались всем партиям поровну, но выдавались Революционному трибуналу только заговорщики-ультрареволюционеры Эбер, Ронсен и Венсан и депутаты, подделавшие декрет, – Шабо, Базир, Фабр и Жюльен. Те, кого Сен-Жюст именовал снисходительными и умеренными, хранили зловещее молчание.

Вечером того же дня Робеспьер является в Клуб якобинцев, где его принимают с восторженными рукоплесканиями, обступают, поздравляют с выздоровлением, обещают безграничную преданность. Он просит на следующий же день назначить чрезвычайное заседание для разъяснения тайны, окружающей раскрытый заговор. Заседание назначают. Коммуна тоже спешит заявить о себе с хорошей стороны. По предложению Шометта она требует чтения последнего доклада Сен-Жюста и посылает в правительственную типографию за экземпляром.

Всё покоряется всесильной власти Комитета общественного спасения. В эту ночь по распоряжению Фукье-Тенвиля арестованы Эбер, Венсан, Ронсен, Моморо, Мазуэль (один из офицеров Ронсена), наконец, банкир Кох. Таким образом, комитет арестовал двух иностранных банкиров, чтобы убедить всех в том, что обеими фракциями управляет коалиция. Барон Батц должен был служить живым доказательством этого факта в деле Шабо, Жюльена и Фабра, в ущерб всем умеренным. Кох должен был доказать то же самое в отношении Венсана, Ронсена и ультрареволюционеров.

Обвиненные дали себя арестовать, не сопротивляясь, и на другой день были отправлены в Люксембургскую тюрьму. Узники радостно сбежались посмотреть на этих бешеных, которые так пугали их, угрожая новым сентябрем. Ронсен обнаружил большую твердость и беспечность, подлый Эбер трусил и совсем упал духом, Моморо находился в каком-то оцепенении, с Венсаном сделались конвульсии. Слух об этих арестах мигом разнесся по Парижу и вызвал всеобщую радость. К несчастью, говорилось также, что это еще не всё и что будут поражены все фракции. То же самое повторяли и на чрезвычайном заседании у якобинцев.

Военное ведомство, революционная армия, кордельеры были задеты в равной степени. Решили принять строгие меры и против коммуны. Только и было толков, что о должности главного судьи для Паша; но он был известен как человек, неспособный связаться с заговором, послушный высшей власти, уважаемый народом, и потому комитет не решился тронуть его, чтобы не наделать слишком большого шума. Предпочли арестовать Шометта, который не был ни смелее, ни опаснее Паша, но из тщеславия и увлечения оказался автором самых безрассудных постановлений коммуны и одним из усерднейших проповедников поклонения Разуму. Итак, несчастный Шометт был арестован и отправлен в Люксембургскую тюрьму вместе с епископом Гобелем и Клоотсом, уже исключенным из списка якобинцев и из Конвента.

Когда Шометта привезли в тюрьму, подозрительные сбежались встречать его и осыпали насмешками. Бедняга, при всей страсти к декламаторству, не имел и тени отваги Ронсена или ярости Венсана. Его жидкие волосы, его боязливые взоры придавали ему вид проповедника. Узники напоминали Шометту его речи против публичных женщин, против аристократов, против голода, против подозрительных. Он стал дрожащим тоном извиняться и после уже не смел выходить из своей кельи в общий двор.

Комитет, арестовав этих несчастных, поручил Комитету общественной безопасности составить обвинительный акт против Шабо, Базира, Делоне, Жюльена и Фабра. Все пятеро были отданы под суд и отосланы в трибунал. В это самое время вдруг узнали, что некая эмигрантка, преследуемая одним из революционных комитетов, укрылась у Эро де Сешеля. Этот депутат, пользовавшийся известностью, обладавший не только большим состоянием и знатным происхождением, но и замечательной красотой, умом и образованием, друг Дантона, Камилла Демулена и Проли, сам часто пугавшийся, видя себя среди этих ужасных революционеров, – этот депутат уже попал в число подозрительных; хоть он и являлся основным автором конституции, но это было забыто. Комитет поспешил арестовать его, во-первых, потому, что не любил; во-вторых, чтобы показать, что не даст никому поблажки и не будет снисходительнее к провинившимся умеренным, нежели к другим. Удары грозного молота одновременно падали на людей всех званий, всех убеждений, всякого рода различий.

Двадцатого марта (1 жерминаля) начался суд над частью заговорщиков. Под одно обвинение подвели Ронсена, Венсана, Эбера, Моморо, Мазуэля, Коха, Леклерка, продовольственных комиссаров Анкара и Дюкроке и еще нескольких членов революционной армии и военного ведомства. Чтобы поддержать идею о сообщничестве ультрареволюционной фракции с иностранной, в тот же обвинительный акт включили Проли, Дюбюиссона, Перейру и Дефье, которые не имели никаких сношений с остальными обвиняемыми. Шометта оставили впредь до суда над Гобелем и другими участниками сцен поклонения Разуму.

Клоотса следовало бы поместить в последнюю группу, но в качестве иностранца он был присоединен к первой. Эта группа состояла из двенадцати человек. Ронсен и Клоотс отличились наибольшей смелостью и твердостью.

«Это политический процесс, – говорил Ронсен своим товарищам. – К чему все ваши бумаги и приготовления к защите? Вы будете осуждены. Когда надо было действовать – вы говорили. Сумейте же хоть умереть. Что до меня, клянусь, я глазом не моргну; постарайтесь и вы держать себя так же».

Трусы Эбер и Моморо стонали и стенали, что свобода погибла. «Свобода погибла оттого, – воскликнул однажды Ронсен, – что гибнут несколько жалких личностей! Свобода бессмертна; наши враги погибнут после нас, а свобода переживет их всех!»

Прочие обвиняемые осыпали друг друга упреками, но Клоотс пристыдил их, доказывая, как глупо еще увеличивать общее несчастье пошлыми перебранками. До самого эшафота погруженный в свои философские идеи, Клоотс старался искоренить в своих товарищах последние остатки деизма и не переставал проповедовать учение о природе и разуме с пламенным усердием и непостижимым презрением к смерти.

Когда заключенных привели в трибунал, их ожидало там громадное стечение публики. Из самого рассказа об их деяниях видно, к чему сводился знаменитый заговор. Эти клубисты третьей руки, чиновники-интриганы, головорезы, зачисленные в революционную армию, всё преувеличивали – как свойственно подчиненным, которые вечно искажают данные им приказы чрезмерным усердием. Они хотели довести революционное правительство до звания простой военной комиссии, отмену суеверий – до гонений против всех вероисповеданий, республиканские нравы – до грубости, свободу слова – до отвратительнейшего площадного сквернословия, наконец, демократическое недоверие и строгость – до ужаснейших поношений. Им было слишком далеко до глубоко продуманного настоящего заговора, да еще в сообщничестве с иноземцами. Это коварное предположение было чисто вымыслом комитета, который поручил не менее гнусному, чем его обвиняемые, Фукье-Тенвилю доказать суду основательность заговора, а суду приказал принять его за чистую монету.