Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Словесные оскорбления, нанесенные Венсаном и Ронсеном Лежандру, когда они вместе обедали у Паша, их многократно повторяемые предложения организовать исполнительную власть – всё это было приведено в качестве доказательства их намерений уничтожить национальное представительство и Комитет общественного спасения. Обеды у банкира Коха приводились как доказательства сношений с «иноземцами». К этим «уликам» присовокупили еще следующую: в письмах из Парижа и Лондона, напечатанных в английских газетах, говорилось, что, судя по господствующему хаосу, следует ожидать новых волнений. «Письма эти, – объявили подсудимым, – доказывают, что иноземцы были посвящены в ваши замыслы, так как заранее предсказывали ваши заговоры».

Голод, в котором мнимые заговорщики обвиняли правительство, был приписан им одним, и Фукье, отплачивая за клевету клеветою, уверял их, что виноваты в нем они, потому что посылали грабить по дорогам телеги с овощами. Военные припасы, скопленные в Париже для революционной армии, были отнесены к приготовлениям к восстанию, посещение тюрем Ронсеном оказалось намерением дать оружие подозрительным и выпустить их на Париж; наконец, афиши и брошюры, пущенные по рынкам, и приостановление действия Декларации прав были выданы за начало исполнения заговора. Эбер был покрыт позором. Его почти не обвиняли в политических замыслах и в издании газеты, а только доказали, что он воровал рубашки и платки.

Но оставим эти постыдные препирательства между достойными друг друга подсудимыми и обвинителем. Если из этих негодяев, принесенных в жертву общественному спокойствию, некоторые личности и заслуживают более почетного места, то это несчастные иностранцы, Проли и Анахарсис Клоотс, приговоренные как агенты коалиции. Проли, как мы уже говорили, хорошо зная Бельгию, свою родину, порицал невежественное насилие, с которым якобинцы там распоряжались; он был поклонником таланта Дюмурье и сознался в этом перед судом. Благодаря своему знанию иностранных дворов он два или три раза оказался полезен Лебрену – и в этом тоже сознался. На это ему объявили: «Ты порицал революционную систему в Бельгии, ты восхищался изменником Дюмурье, ты был другом Лебрена – следовательно, ты агент иноземцев». Других фактов приведено не было. Что касается Клоотса, то его Всемирная республика, сто тысяч ливров дохода и попытка спасти какую-то эмигрантку были признаны достаточными уликами.

Едва началось судоговорение, как присяжные уже объявили себя достаточно просвещенными и приговорили всех к смертной казни. Один только человек был оправдан: некто Лабуро, служивший Комитету общественного спасения в этом деле в качестве шпиона.

Двадцать четвертого марта (4 жерминаля) в четыре часа пополудни осужденные были отвезены на место казни. Толпа была так же велика, как при любой из предшествовавших казней. Места занимали на телегах и на столах, расставленных для этого вокруг эшафота. Ни Ронсен, ни Клоотс не моргнули глазом, по их собственному страшному выражению. Эбер, изнемогая от стыда, подавленный всеобщим презрением, даже не старался преодолеть своего малодушия и ежеминутно падал в обморок, а чернь преследовала его до конца знакомым криком разносчиков «Чертовски зол отец Дюшен!».

Так эти жалкие люди были принесены в жертву необходимости установить твердое и сильное правительство; потребность в порядке и повиновении не была пустым софизмом, отговоркой для прикрытия излишних жестокостей. Вся Европа травила Францию, все агитаторы хотели захватить власть и компрометировали общее дело своими ссорами. Было необходимо, чтобы несколько наиболее энергичных людей присвоили себе власть, предмет стольких споров, удержали ее и употребили на то, чтобы дать отпор Европе. Жаль только, что против таких людишек была пущена в ход ложь, что в число их попал человек с таким мужеством, как Ронсен, такой безвредный фантазер, как Клоотс, наконец, может быть, и интриган, но уж никак не заговорщик, притом человек истинно честный, каковым был Проли.

Тотчас после казни эбертистов снисходительные возрадовались открыто и стали говорить, что они не ошибались, обличая Эбера, Ронсена и Венсана, если сам Комитет общественного спасения и сам Революционный трибунал казнили их. «В чем же нас обвиняют? – спрашивали они. – Вся наша вина в том, что мы упрекали этих крамольников в стремлении перевернуть вверх дном страну, уничтожить Национальный конвент, стать на место Комитета общественного спасения, усугубить опасность междоусобной войны опасностью войны религиозной и произвести всеобщий хаос. В этом же их обвинили Сен-Жюст и Фукье-Тенвиль, за это их послали на эшафот. Так почему же мы – заговорщики и враги Республики?»

Ничто не могло быть вернее этих рассуждений, и комитет был одного мнения с Камиллом Демуленом, Дантоном, Филиппо и Фабром по поводу опасности такого анархического буйства. Доказательством этому служит то, что с 31 мая Робеспьер не переставал защищать Дантона и Демулена и обвинять анархистов. Но, как мы уже сказали, комитет, карая последних, рисковал навлечь на себя обвинения в умеренности, поэтому должен был выказать большую строгость и относительно другой стороны. Следовало критиковать мнения Дантона и Демулена, хоть и разделяя эти мнения, беспощадно бить дантонистов в своих речах, чтобы не показалось, будто им потворствуют больше, нежели эбертистам. В своем докладе против обеих фракций Сен-Жюст одинаково обвинял ту и другую и обошел снисходительных грозным молчанием. У якобинцев Колло сказал, что еще не всё закончено, что готовится доклад против других лиц, еще не арестованных. К этим угрозам присоединился арест Эро де Сешеля.

Такие факты отнюдь не выдавали намерений делать какие-либо послабления, однако со всех сторон говорили, что комитет собирается повернуть вспять, смягчить революционную систему и карать только всякого рода головорезов. Те, кто желали возвращения к более милосердой политике, – узники, их семейства и все мирные граждане, называемые равнодушными, – предались неосторожным надеждам и стали громко говорить, что господство кровавых законов вот-вот кончится. Это скоро сделалось общим мнением; оно разошлось по департаментам, особенно распространилось в департаменте Рона, где уже несколько месяцев творились зверства и где Ронсен наводил на жителей такой ужас. В Лионе вздохнули свободнее, набрались даже смелости взглянуть в лицо угнетателям и предсказать, что скоро наступит конец их жестокостям.

Эти слухи, эти надежды мирного среднего сословия привели патриотов в негодование. Лионские якобинцы отписали в Париж, что аристократия снова поднимает голову, что с ними скоро уже нельзя будет справиться и если они не получат подкреплений и поощрений, то им останется один исход – самоубийство, к которому прибег патриот Гайар, когда Ронсен был арестован в первый раз.