Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Неизвестно, был ли этот план плодом бреда одного фантазера или нескольких, заключался ли он в одних лишь словах или был изложен на бумаге, но верно то, что образцом ему служили революционные комиссии, учрежденные в Лионе, Марселе, Тулоне, Бордо и Нанте, и что с воображением, исполненным подвигами, совершенными в этих городах, ужасные палачи хотели управлять всей Францией и возвести насилие в общий принцип.

Они имели в виду еще только одного из требовавшихся им высоких сановников. Паш как раз подходил для должности верховного судьи; заговорщики утверждали, что он должен быть и будет им. Многие, не имея понятия ни о самом плане, ни о предполагаемой должности, повторяли как новость: Паша сделают судьей. Этот слух разошелся без объяснений и оставался непонятным большинству. Что касается должности генералиссимуса, то Ронсен хоть и был генералом революционной армии, не смел, однако, метить так высоко, и даже его приверженцы не смели предлагать его. На Шометта некоторые указывали как на будущего цензора, но имя его произносилось редко.

В течение всей революции, когда страсти очередной партии оказывались готовы к взрыву, предлогом для этого взрыва всегда служило какое-нибудь бедствие: поражение в битве, измена, голод. Так случилось и теперь. Вышел второй закон о максимуме, определявший уже не розничные цены, а цену на месте производства и за перевозку, а также доход оптового и розничного торговцев. Торговля обходила деспотический закон тысячами способов и более всего – самым пагубным способом: застоем. Стагнация усилилась больше прежнего; товар, если не мог отказаться от уплаты ассигнациями, вовсе прятался от покупателя. Этот общий застой торговли, разумеется, произвел общее оскудение. Однако правительству, благодаря чрезвычайным усилиям и заботливости продовольственной комиссии, удалось не допустить слишком большого оскудения и уменьшить страх голода, столь же опасный, как и самый голод по причине беспорядка и смятения, которые вносятся таким страхом в торговые сношения.

Но вскоре дало себя почувствовать новое бедствие: недостаток в мясе. Большие партии скота, которые Вандея всегда поставляла соседним областям, перестали пригонять со времени восстания. Прирейнские департаменты тоже перестали поставлять скот с тех пор, как в них началась война. Кроме того, мясники, покупавшие скот по высоким ценам и принуждаемые продавать мясо по ценам максимума, старались обходить закон. Народ возмущался обвешиванием, качеством мяса, малым количеством костей, дававшихся в придачу, и обилием тайных рынков, которые появились вокруг Парижа. За недостатком мяса приходилось бить тельных коров, и народ тотчас объявил, что мясники-аристократы хотят вывести весь скот и следует постановить смертную казнь против тех, кто станет бить тельных коров и овец.

Но и это еще было не всё: на рынки больше не привозили ни овощи, ни плоды, ни яйца, ни масло, ни рыбу. Телеги с провизией поджидали на дороге, обступали, товар раскупался по какой угодно цене, и лишь немногие доезжали до Парижа, где народ тщетно ждал их. Как только на что-нибудь появляется спрос, появляется и предложение. Нужно было выходить далеко в поле, чтобы встречать поселян, привозивших овощи: сейчас же нашлись толпы мужчин и женщин, которые занялись этим и раскупали продукцию для зажиточных горожан, назначая цены выше максимума. Если где-нибудь открывался рынок побогаче, эти люди бежали туда и разбирали товар тем же порядком. Народ страшно злился на занимавшихся этим промыслом; говорили, что между ними было много несчастных публичных женщин, которые, лишившись по милости Шометта своего прежнего печального промысла, принялись за это новое дело.

Чтобы устранить все эти неудобства, коммуна запретила мясникам выходить за пределы рынков встречать скот; обязала их бить скотину только в узаконенных бойнях; приказала полиции принимать их и рассылать по разным рынкам; запретила стояние перед дверями мясных лавок в ожидании своей очереди раньше шести часов утра.

Всё это никак не облегчало жизни людей. Ультрареволюционеры ломали головы, придумывая какие-нибудь дополнительные средства. Наконец они набрели на новую мысль: сады, которыми изобиловали парижские предместья, в особенности Сен-Жерменское, можно было превратить в огороды. Коммуна, не отказывавшая ультрареволюционерам ни в чем, тотчас же постановила: посадить в садах картофель и другие овощи.

Затем возникло предположение, что если подвоз в город овощей, молочных продуктов и домашней птицы прекратился, то причина тому – аристократы, удалившиеся в свои загородные дома: и действительно, множество людей скрывались в это время в предместьях. Несколько секций предложили коммуне издать постановление или потребовать закона, обязывающего всех их вернуться в город. Однако Шометт почувствовал, что такое насилие было бы уж чересчур гнусным посягательством на личную свободу, и удовольствовался угрожающей речью против аристократов, удалившихся из Парижа в тяжелый час, обратился к ним с приглашением вернуться и поручил местным муниципалитетам надзирать за ними.

Между тем нетерпение народа достигло высшей степени. На рынках усилились беспорядки. Перед мясными лавками собирались такие же толпы и, несмотря на запрещение, всё так же рано. Сюда перешел обычай, возникший перед пекарнями: к двери привязывалась веревка, и каждый держался за нее, чтобы нельзя было сбить очередь. Но и тут, как перед пекарнями, злоумышленники или люди, недовольные своим местом в очереди, перерезали веревку; тогда очередь сбивалась, вся толпа приходила в беспорядок, и нередко затевались драки.

Теперь уже решительно не знали, кого винить. Однако надо было жаловаться и сетовать. Эполетчики, чиновники Бушотта, кордельеры говорили, что причиной всему – фракция умеренных в Конвенте; что виновники всего – Камилл Демулен, Филиппо, Бурдон и их друзья; что дальше так существовать нельзя и надо прибегнуть к чрезвычайным средствам. При этом они повторяли вечную песнь всех восстаний «Нам нужен глава!» и таинственно шептали друг другу на ухо: «Паш будет назначен главным судьей».

Однако, хотя новая партия и располагала довольно значительными средствами, хотя на ее стороне были революционная армия и голод, она не имела за собой ни правительства, ни общественного мнения, потому что якобинцы были против нее. Ронсен, Венсан и Эбер вынуждены были выказывать к властям наружное почтение, скрывать свои замыслы и разрабатывать их подпольно. Перед 10 августа и 31 мая заговорщики были полными хозяевами в коммуне и всех клубах, включая якобинский и кордельерский, имели в Национальном собрании и комитетах многочисленных и энергичных приверженцев, могли открыто составлять заговоры, увлекать за собою народ и использовать его для выполнения задуманного. Не то было теперь, когда очередь дошла до ультрареволюционеров. Теперь власть не отказывала ни в каких чрезвычайных средствах в отношении обороны, ни даже в мщении; не было более измен, обличавших ее в недостатке бдительности; напротив, победы, одержанные на всех границах, свидетельствовали о ее силе, искусстве и усердии. Следовательно, те, кто нападал на эту власть и сулил большую энергию и большее искусство, были интриганами, действовавшими в видах собственного честолюбия. Таково было убеждение общества, и заговорщики не могли льстить себя надеждой увлечь за собой народ. Поэтому они могли быть опасны, если дать им действовать, но нисколько не опасны, если вовремя остановить.