Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

От всех этих дрязг осталось впечатление, неблагоприятное для новых умеренных. Между ними не было никакого заговора. Филиппо, прежде бывший почти жирондистом, не знал ни Демулена, ни Фабра, ни Бурдона; один Камилл был довольно близок с Фабром; а Бурдон совсем не знал всех троих. Однако вообразили, что существует тайная секция, в которой они были сообщниками или которой они дали себя оплести. Легкость характера, эпикурейские вкусы Демулена, два-три раза пообедавшего с богатыми финансистами, доказанное сообщничество Фабра с биржевиками и его недавнее богатство дали повод полагать, что они связаны с продажной фракцией. Если не смели указывать на Дантона как на главу этой фракции, если его и не обвиняли публично, если Эбер в своем листке и кордельеры со своей кафедры и щадили могучего революционера, то между собой они говорили то, чего не смели разглашать.

Самым вредным для этой партии человеком оставался Лакруа; его хищения в Бельгии были доказаны, и можно было открыто обвинять его, не рискуя попасться за клевету. Лакруа причисляли к умеренным вследствие его прежней дружбы с Дантоном, и его позор отчасти падал и на них.

Кордельеры, недовольные тем, что якобинцы перешли к очередным делам, оставив без последствий дело о четырех обвиненных, объявили, что Филиппо – клеветник; Бурдон, ожесточенный обвинитель Ронсена, Венсана и военного ведомства, лишился их доверия и является для них не кем иным, как сообщником Филиппо; Фабр, разделяющий взгляды Бурдона и Филиппо, – только более ловкий интриган; и Демулен, уже исключенный из их среды, тоже лишился их доверия, хотя прежде и оказывал Революции большие услуги.

Ронсена и Венсана подержали в тюрьме и выпустили, потому что ни на каком основании нельзя было отдать их под суд. Невозможно было начать преследование Ронсена ни за его действия в Вандее, потому что события этой войны были окутаны мраком, ни за его действия в Лионе, потому что это значило бы поднять опасный вопрос и обвинить Колло д’Эрбуа и всё правительство. Точно так же невозможно было начать преследование Венсана только за то, что он деспотически распоряжался в военном министерстве. Против того и другого можно было бы начать только политический процесс, а для такого процесса еще не настало время. Итак, их освободили 2 февраля (14 плювиоза) к великой радости кордельеров и эполетчиков.

Венсан был совсем молодым человеком, лет двадцати с небольшим, но при этом изувером, у которого фанатизм доходил до болезненности; он был скорее помешан, чем честолюбив. Однажды жена, навещавшая его в тюрьме, рассказала ему обо всём, что происходило; он пришел в такое бешенство, что бросился к куску сырой говядины, съел его и заявил: «Я бы хотел так же сожрать всех этих злодеев».

Ронсен, становившийся поочередно то плохим памфлетистом, то поставщиком провизии для армии, то генералом, соединял с большим умом замечательное мужество и энергичность. От природы склонный увлекаться до крайности, он был все-таки много выше толпы авантюристов, вызвавшихся служить орудиями новому правительству. Сделавшись начальником революционной армии, он старался извлечь выгоду из положения и для себя, и для торжества своей системы. В Люксембургской тюрьме он и Венсан чувствовали себя хозяевами и не переставали толковать о том, как восторжествуют над интригой, как выйдут на свободу благодаря стараниям своих приверженцев, как возвратятся обратно и освободят заключенных патриотов, а всех других арестантов отправят на гильотину. Они мучили и тиранили несчастных узников, наводя на них страх и ужас.

Выйдя из тюрьмы, Венсан и Ронсен стали говорить, что скоро отмстят и расправятся со своими врагами. Комитет общественного спасения едва ли мог не освободить их, но не замедлил убедиться, что спустил с цепи бешеных зверей и скоро надо будет их обезвреживать. В Париже оставалось четыре тысячи человек из революционной армии, в том числе авантюристы, воры, сен-тябристы и эполетчики, которые, скрываясь под личиной патриотизма, находили, что приятнее грабить дома, чем идти на границы и вести там жизнь бедную, суровую и полную опасностей. Эти тираны, с их усами и большими саблями, выказывали во всех публичных местах беспощадный деспотизм. Имея артиллерию, снаряды и предприимчивого вождя, они могли сделаться опасными. К ним примыкали воротилы, наполнявшие военное ведомство по милости Венсана, который был их гражданским начальником, тогда как Ронсен был их военным главой. Они имели связь с коммуной через Эбера и мэра Паша, всегда готового принять у себя все партии и обласкать людей, которые вызывали у всех страх. Моморо, один из президентов кордельеров, был их верным сторонником и адвокатом у якобинцев. Поэтому на одну доску ставились Ронсен, Венсан, Эбер, Шометт и Моморо и в тот же список вносились Паш и Бушотт.

Эти люди уже не сдерживались в своих речах против представителей, которые хотели, по их словам, присвоить себе власть навеки и помиловать аристократов. Однажды, обедая у Паша, они встретили Лежандра, друга Дантона, прежде подражавшего его неистовствам, а теперь – его умеренности, много терпевшего из-за этого, потому что он выдерживал нападки, которых не смели направлять против самого Дантона. Ронсен и Венсан обратились к Лежандру с обидными словами. Венсан обнял его, но сказал при этом, что обнимает прежнего Лежандра, а не нового, что новый Лежандр сделался умеренным и не заслуживает ни малейшего уважения. Далее Венсан иронически спросил его, носил ли он костюм представителя, когда становился комиссаром. Лежандр ответил, что носил его в армиях, а Венсан заметил, что костюм этот очень пышен, но недостоин истинных республиканцев; что он нарядит в этот костюм манекен, созовет народ и скажет ему: «Вот каких представителей вы себе выбрали! Они проповедуют равенство, а сами покрывают себя золотом и перьями!» Лежандр, в свою очередь, назвал Венсана сумасшедшим и крамольником. Они чуть не сцепились тут же, к великому ужасу Паша. Тогда Лежандр обратился к Ронсену, который казался спокойнее, и просил его умерить Венсана, но тот ответил, что Венсан, правда, несколько вспыльчив, но его характер подходит к обстоятельствам и подобные люди нужны в такие времена. «У вас в Конвенте завелась враждебная фракция, – сказал он. – Если вы не прогоните ее, то ответите нам за это!»

Лежандр вышел в негодовании и повторил другим всё, что видел и слышал на этом обеде. Разговор этот сделался известен и дал полное представление о наглости и сумасбродной беззастенчивости этих двух только что освобожденных людей. Они демонстрировали большое уважение к Пашу и его добродетелям, как это делали якобинцы, когда Паш был в правительстве. Их приводило в восторг, что такие страсти одобряет человек, имевший все наружные признаки истинного мудреца. Новые революционеры говорили, что они сделают из Паша важное лицо в новом правительстве, потому что, не имея определенной цели, не составив проекта восстания, даже не имея на это достаточно мужества, они много болтали, подобно всем заговорщикам средней руки, которые всегда распаляют себя словами и испытывают свои силы. Они везде говорили, что нужны другие учреждения. В настоящей организации правительства им не нравилось ничего, кроме Революционного трибунала и революционной армии. Новые революционеры придумали структуру, состоявшую из верховного суда под председательством главного судьи и военного совета, которым будет руководить генералиссимус. В этом новом правительстве суд и администрация будут устроены по военному образцу, а генералиссимус и члены верховного суда будут главными должностными лицами. При суде будет состоять главный обвинитель под названием цензора. Следовательно, по этому плану, составленному в минуту революционного брожения, главных обязанностей было две: казнить и драться; это были бы, собственно, единственные обязанности нового правительства.