Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Приехав к эшафоту, Дантон хотел обнять Эро де Сешеля, который протягивал к нему руки, но палач не позволил им этого. Тогда Дантон, улыбаясь, обратился к нему со страшной шуткой: «Ты сумел быть более жесток, чем смерть. Не беспокойся, ты не помешаешь нашим головам целоваться в корзине».

Таков был конец Дантона, человека, бросившего на Революцию яркий отблеск и бывшего ей столь полезным. Смелый до дерзости, пламенный душою, жадный до сильных ощущений и наслаждений, он ринулся в омут и во всем блеске являлся в самые страшные дни. Мужественный, быстрый в решениях и действиях, не смущаемый ни новостью, ни трудностями необычайного положения, он умел рассудить, какие необходимы средства, и ни одного не пугался, ни одно не претило ему. Этот человек, такой могучий в деле, в промежутках между опасностями предавался милым его сердцу увеселениям и лености. Он страстно любил самые невинные наслаждения – сельские, в кругу друзей и боготворимой им жены. Тогда он забывал побежденных, не был в силах ненавидеть их; умел даже отдавать им справедливость, жалеть и защищать. Но в эти-то промежутки отдыха, необходимые для его пламенной души, соперники его понемногу, упорством своим, зарабатывали себе славу и влияние, которые ему давались одним днем опасности. Фанатики упрекали его за способность нежиться и за доброту и забывали, что по части политических жестокостей он поравнялся с ними со всеми в сентябрьские дни.

Пока он, полагаясь на свою славу, ленился и мешкал, носился с благородными мыслями о том, как вернуть мягкие законы, ограничить господство насилия днями большой опасности, отделить душегубцев, безвозвратно погрязших в крови, от людей, лишь уступивших обстоятельствам, наконец, организовать Францию и примирить ее с Европой, на него предательски накинулись его же товарищи, которым он предоставил дело управления страной. Политика требовала жертв, зависть выбрала их – и убила человека самого славного и грозного. Несмотря на свою славу и заслуги, Дантон пал по знаку того самого страшного правительства, которое организовалось отчасти его стараниями.

По словам одного современника, Дантон был чужд решительно всякой претензии, даже претензии отгадывать то, чего не знал, тогда как люди его закалки обыкновенно на это падки. Он охотно слушал Фабра д’Эглантина и постоянно вызывал на разговор молодого друга,

Камилла Демулена. Дантон умер со своей обычной силой духа и сообщил ее своему другу. Подобно Мирабо, он до конца гордился собой и считал, что с избытком искупил свои ошибки великими заслугами и честными намерениями.

Пали вожди обеих партий. За ними в скором времени последовали остальные. По этому случаю людей самых несообразных друг с другом смешивали и судили вместе, чтобы упрочить мнение, будто все они соучастники одного заговора. Шометт и Гобель явились рядом с Дильоном и Симоном; отец и сын Грамоны, Лапалю и другие члены революционной армии попали в одну группу с генералом Бейссером. Наконец, жену Эбера, бывшую монахиню, судили вместе с женой Демулена; последняя была красавицей двадцати трех лет, поистине очаровательной. Шометт, всегда такой покорный и послушный, был обвинен в заговоре с коммуной против правительства, в том, что морил народ голодом и возмущал своими сумасбродными представлениями.

Гобель был признан сообщником Клоотса и Шометта; Дильон был приговорен на том основании, будто намеревался открыть тюрьмы в Париже и вырезать Конвент и комитеты, чтобы спасти своих друзей. Генерал Бейссер, так активно способствовавший спасению Нанта, вместе с Канкло, заподозренным в федерализме, был признан сообщником ультрареволюционеров. Жена Эбера была приговорена в качестве сообщницы своего мужа. Сидя на одной скамье с женою Демулена, она говорила ей: «Вы-то счастливая, против вас нет обвинений. Вы будете спасены». Действительно, единственное, в чем можно было обвинить эту молодую женщину, это страстная любовь к мужу и упорство, с каким она беспрестанно бродила около тюрьмы со своими детьми, чтобы видеть их отца и показывать им его. Тем не менее обе были приговорены и погибли в качестве сообщниц всё того же заговора. Бедная Люсиль Демулен умерла с мужеством, достойным ее любимого. После Шарлотты Корде и госпожи Ролан ни одна жертва не внушала такого нежного участия и глубокого сострадания.

Декреты против бывших дворян – Комитет общественного спасения сосредоточивает всю власть в своих руках – Конвент провозглашает существование Высшего существа и бессмертие души

Правительство уничтожило две партии разом. Первая – партия ультрареволюционеров – была в самом деле опасна или могла сделаться таковой. Другая – партия новых умеренных – опасной не была. Истребление ее, стало быть, было не нужно, но могло оказаться полезным в целях устранения всякого подозрения в умеренности. Комитет уничтожил ее без убеждения, из одной зависти и лицемерия. Этот последний удар дался нелегко: комитет колебался, а Робеспьер засел дома, как всегда во время какой-нибудь опасности. Зато Сен-Жюст, поддерживаемый своим мужеством и ревнивой ненавистью, остался непоколебим, раздул усердие Германа и Фукье, запугал Конвент и вырвал у него роковой декрет.

Последний шаг к абсолютной власти всегда бывает самым трудным: нужна вся сила, чтобы побороть последнее сопротивление, но после того уступает всё, препятствий больше не остается. Тогда новая власть развертывается вполне, хватает через край и губит себя. Пока все рты зажаты, а на всех лицах покорность, в сердцах копится ненависть и против победителей готовится обвинительный акт уже среди их торжества. Комитет общественного спасения, благополучно истребив два разряда людей, столь различных между собой, но вздумавших противодействовать его власти или даже только критиковать его, стал неодолим. Зима кончилась. Кампания 1794 года должна была открыться с наступлением весны. Грозные армии должны были развернуться по всем границам и показать миру страшную силу, которая так жестоко давала себя чувствовать дома.

Каждый, кто только выказал малейшее поползновение к несогласию или участие к погибшим, должен был спешить заявить о своей покорности. Лежандр, сделавший усилие в тот день, когда были арестованы Дантон,

Лакруа и Демулен, старавшийся повлиять на Конвент в их пользу, счел своим долгом как можно скорее исправить неосторожность и отречься от симпатии последним жертвам. Он получил несколько анонимных писем, приглашавших его ранить тиранов, которые, как говорилось в этих письмах, теперь сбросили маску.

Лежандр отправился к якобинцам 10 апреля (21 жерминаля), заявил о письмах и выразил негодование из-за того, что его принимают за какого-то сеида, которому можно дать в руки кинжал. «Ну, если уж меня к тому принуждают, – сказал он, – то заявляю народу, который всегда слышал от меня только искренние речи, что теперь считаю делом доказанным: заговор, вожди которого более не существуют, действительно имел место, и я был игрушкой изменников. Я нашел тому доказательства в разных документах, хранящихся в Комитете общественного спасения, а главное – в преступном поведении подсудимых перед лицом национального правосудия и в махинациях их сообщников, которые хотят вооружить честного человека кинжалом убийцы. До открытия заговора я был задушевным другом Дантона; я бы головой поручился за его принципы и действия; но ныне я убедился в его преступлении и убежден в том, что он хотел ввести народ в заблуждение. Быть может, я и сам бы впал в подобное заблуждение, если бы не был вовремя просвещен. Объявляю анонимным писакам, которые желали бы уговорить меня убить Робеспьера и мечтают сделать меня орудием своих махинаций, что я вышел из народа, вменяю себе в почетную обязанность остаться с народом и скорее умру, чем отрекусь от его прав. Они не напишут ни одного письма, которого я не принес бы в комитет».