Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Были приняты и другие меры. Революционные комитеты в свое время учредили с тем, чтобы на каждую общину или секцию общины (коммуны) приходилось по одному комитету. Так как сельских общин было много, а жителей в них мало, то комитетов этих оказалось с избытком, а дел у них – почти никаких. Притом самый состав их представлял одно большое неудобство. Поселяне были по большей части преданы революции, но безграмотны, а муниципальные должности почти все достались землевладельцам, живущим на своих землях и весьма мало расположенным применять свою власть на благо правительства; таким образом, надзор, особенно за имениями, был очень плох. Чтобы устранить эти неудобства, Комитет общественного спасения закрыл все общинные революционные комитеты и оставил только окружные. Полиция стала деятельнее, перейдя в руки окружных буржуа, почти в полном составе якобинцев, ревнующих к старому дворянству.

Якобинцы были главным обществом, единственно признанным правительством. Они соблюдали его принципы и интересы и враждебно относились к эбертистам и дантонистам. Комитету общественного спасения хотелось, чтобы это общество поглотило все остальные и сосредоточило в себе всю силу общественного мнения, подобно тому, как он сам сосредоточил в своих руках всю силу правительства. Это крайне льстило честолюбию якобинцев, и они прилагали все старания, чтобы исполнить желание комитета. С момента, как секционные собрания начали проходить только два раза в неделю, секции преобразовались в народные общества. Этих народных обществ в Париже оказалось очень много; в каждой секции их было по два и даже по три.

Мы уже говорили о жалобах, к которым они подали повод. Говорили, что «аристократы» – то есть приказчики, писцы, конторщики и т. п., – недовольные ополчением, бывшие слуги дворянских домов, словом, все, кто имел причины к неудовольствию революционной системой, собирались в этих обществах и составляли там оппозиционные планы, чего не смели делать в секциях и у якобинцев. Уже не раз звучали предложения об их закрытии. Якобинцы не имели права заниматься этим, да и правительство не могло затронуть эти общества, не покушаясь на право сходиться и совещаться – право столь высоко превозносимое в то время и считавшееся безусловным и безграничным. По предложению Колло якобинцы решили не принимать больше депутаций от обществ, образовавшихся в Париже позднее 10 августа, и прервать с ними всякие сношения. Относительно же обществ, образовавшихся до 10-го, постановили представить доклад о каждом отдельно, чтобы рассмотреть, следует ли продолжать с ними сношения. Эта мера касалась преимущественно кордельеров, уже пораженных в лице своих вождей – Ронсена, Венсана, Эбера – и с тех пор считавшихся подозрительными. Этим постановлением клеймились все секционные общества, а кордельеры подвергались обвинению.

Последствия этой меры заставили себя ждать недолго. Все секционные общества приняли к сведению эту демонстрацию и явились одно за другим в Конвент или к якобинцам – заявить о своем добровольном закрытии. Все поздравляли Конвент и якобинцев и заявляли, что если прежде собирались в видах общей пользы, то теперь добровольно расходятся, если уж власти рассудили, что собрания вредят делу, которому они желают служить. С этой поры в Париже осталось только одно главное общество якобинцев, а в провинциях – якобинские же второстепенные общества. Общество кордельеров, правда, еще существовало. Распустить его было нельзя, но о нем представили доклад. В этом докладе было упомянуто, что общество с некоторого времени весьма редко и небрежно сносится с якобинцами и что, следовательно, поддерживать с ним сношения вполне бесполезно. По этому случаю предложили рассмотреть вопрос: требуется ли в Париже больше одного народного общества? Некоторые осмелились даже сказать, что следовало бы установить только один центр общественного мнения. Этот некогда знаменитый клуб отжил свой век: покинутый, он не ставился ни во что, и якобинцы остались единственными владыками и руководителями общественного мнения.

Достигнув, если можно так выразиться, централизации общественного мнения, правительство стало думать о том, чтобы сделать выражение его более правильным, менее шумным и неудобным. Беспрестанные обличения и критика должностных лиц, депутатов, генералов, администраторов доселе составляли главное занятие якобинцев. Эта бешеная страсть постоянно нападать на представителей власти имела свои неудобства, но и свои выгоды, пока были поводы сомневаться в усердии и убеждениях чиновников. Но теперь, когда комитет забрал власть в свои руки, тщательно надзирал за своими представителями и избирал их в самом революционном духе, он не мог долее позволять якобинцам предаваться вечным подозрениям и беспокоить служащих, по большей части дельно выбранных и подвергавшихся бдительному надзору. Это было бы даже опасно для государства.

Колло д’Эрбуа громко бранил якобинцев за эту бестолковую манеру – преследовать генералов и должностных лиц всякого рода по поводу Шарбонье и Дагобера, на которых клеветали, пока один генерал побеждал австрийцев, а другой доживал свои дни в Сердане, покрытый ранами. По тогдашнему обычаю всё сваливать на умерших Колло приписал эту страсть к доносам и обличениям остаткам фракции Эбера и посоветовал якобинцам не терпеть больше этих публичных обличений, которые, по его словам, заставляли общество терять драгоценное время и подрывали доверие и уважение к представителям, избранным правительством. Руководствуясь этими соображениями, он предложил устроить у якобинцев особый комитет для принятия доносов и обличений, с тем чтобы тайно препровождать их в Комитет общественного спасения. Таким образом, обличения становились менее шумны и неудобны, а демагогические неурядицы начинали уступать место правильным административным формам.

Итак, без сомнения, честолюбие начинало значительно влиять на расчеты и решения комитета, гораздо более, нежели в начале его существования, однако не настолько, насколько можно было бы ожидать, судя по приобретенной им власти. Учрежденный в начале кампании 1793 года среди ужасных опасностей, комитет был порождением чистой необходимости, но наконец дошел до настоящей диктатуры. По самому своему положению он не мог совершать преобразований, не захватывая власть. Последние мероприятия комитета, бесспорно, были выгодны для него, но и сами по себе были разумны и полезны. Однако наступала минута, когда честолюбию предстояло господствовать одному, когда интересы собственной власти должны были заслонить интересы государства. Таков человек: он не может долго оставаться бескорыстным и скоро ставит самого себя на место прежней своей цели.