Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Комитету общественного спасения оставалась еще последняя забота – вопрос о религии. Слово добродетель оказалось у всех на устах, честность и справедливость были объявлены главными принципами. Оставалось провозгласить Бога, бессмертие души и все нравственные добродетели и торжественно объявить религию государства. Комитет решил издать об этом декрет. Таким образом он думал противопоставить анархистам – порядок, атеистам – Бога, а развратникам – нравственность. Особенно хотели смыть с Республики упрек в безбожии, которым преследовала ее вся Европа; хотели отвечать священникам, обвинявшим комитет в безбожии за то, что они не веровали в известные догматы.

Были у комитета еще и другие побудительные причины. Обряды поклонения Разуму были отменены. Требовались празднества для декадных дней; нужно было позаботиться об удовлетворении не только нравственных и религиозных потребностей народа, но и воображения его, и доставить ему случаи к сборищам. К тому же время было самым благоприятным: Республика, победоносно окончившая последнюю кампанию, начинала новую также победами. Вместо полного отсутствия средств, подобно прошедшему году, она располагала мощными военными запасами. От страха быть завоеванной Республика начинала переходить к надежде завоевывать; вместо страшных восстаний всюду господствовала покорность. Наконец, если по милости ассигнаций и максимума внутреннее распределение продуктов еще шло довольно туго, то природа точно хотела осыпать Францию своими дарами: из всех провинций приходили известия, что урожай будет двойной и созреет месяцем ранее обыкновенного.

Теперь, стало быть, было самое время спасенной Республике, победительнице, осыпанной дарами, склониться к ногам Всевышнего. Случай был торжественный и значимый для тех, кто веровал, и необыкновенно удобный для тех, кто действовал из политических расчетов.

Заметим еще одно очень любопытное обстоятельство. Сектанты, которые не побоялись уничтожить древнейшее и наиболее укорененное вероисповедание, остановились перед двумя понятиями – о нравственности и о Боге! Если веровали и не все, то все ощущали необходимость порядка и сознавали необходимость подтвердить порядок в обществе признанием общего разумного порядка во Вселенной. В первый раз в истории мира распад всех властей превратил общество в добычу систематических умов, и эти-то умы, далеко перегнавшие все привычные идеи, принимали и сохраняли идею о нравственности и Боге. Этот пример – единственный в летописях мира; он велик и прекрасен; история обязана на нем остановиться.

Доклад по этому торжественному случаю составил и прочел Робеспьер – да больше и некому было. Приёр, Робер Ленде и Карно по общему согласию заведовали административной и военной частью. Барер составлял большую часть докладов, особенно тех, что касались армий, и тех, которые надо было говорить экспромтом. Декламатор Колло д’Эрбуа ходил по клубам и народным сходбищам, где повторял решения комитета. Кутон, хоть и разбитый параличом, тоже везде бывал, выступал в Клубе якобинцев, в Конвенте, среди народа и обладал искусством привлекать внимание своей немощью и отеческим тоном, которым он говорил самые ужасные, свирепые вещи. Бийо, менее подвижный, заведовал корреспонденцией и иногда выступал по вопросам общей политики. Сен-Жюст, молодой, отважный, деятельный, разъезжал по театрам войны и, вдохнув в солдат энергию, возвращался в комитет сочинять убийственные доклады против партий, подлежавших истреблению. Наконец, Робеспьер, глава, вопрошаемый по всем областям, говорил редко, а когда говорил, то о высоких нравственных и политических вопросах. Роль докладчика по предстоящему вопросу и теперь по праву принадлежала ему. Никто сильнее него не высказывался против атеизма, никто не пользовался таким благоговением, такой репутацией непорочности и добродетели, никто, наконец, по авторитету не годился больше для этого своего рода священнослужения.

Никогда не предоставлялось Робеспьеру лучшего случая для подражания Руссо, мнения которого он во всеуслышание исповедовал, а слог – постоянно изучал. Талант Робеспьера чрезвычайно развился в долгой революционной борьбе. Этот человек, холодный и тяжелый на подъем, начинал хорошо импровизировать, а когда писал, слог его обладал чистотою, блеском и силой. В этом слоге было что-то, напоминавшее едкость и мрачность Руссо, но Робеспьер не мог обзавестись ни значительными мыслями, ни страстной и благородной душой автора «Эмиля».

Робеспьер взошел на кафедру 7 мая (18 флореаля) с речью, тщательнейшим образом выработанной и отточенной. «Граждане, – начал он, – народ, равно как и частные лица, именно в благоденствии должны проникнуть в самих себя, чтобы в безмолвии страстей внимать голосу мудрости». Затем Робеспьер пространно развил свою систему. Республика, по его словам, есть добродетель, и все противники, встречаемые ею доселе, – только пороки всякого рода, возмутившиеся против нее и получающие за это плату от монархов. Анархисты, развратники, атеисты – всё это агенты Питта. «Тираны, – продолжал Робеспьер, – довольные дерзостью своих эмиссаров, поспешили выставить напоказ сумасбродства, ими же купленные; они притворялись, будто верят, что таков весь французский народ, и как бы говорили: “Какой вам прок стряхнуть с себя наше иго? Видите – республиканцы не лучше нас!”»

Бриссо, Дантон, Эбер поочередно упоминались в речи Робеспьера, и его разглагольствования против этих мнимых врагов добродетели, дышащие ненавистью и притом уж очень приевшиеся, возбуждают мало восторга. Но скоро он бросил эту часть своей программы и возвысился до мыслей истинно широких и нравственных, которые к тому же талантливо излагал. Тут ему рукоплескало всё собрание. Робеспьер немедленно заметил, что представители нации должны преследовать атеизм и провозгласить деизм.

«Какое дело вам, законодателям, – воскликнул он, – до различных гипотез, которыми некоторые философы объясняют явления природы?! Вы можете предоставить им эти предметы для вечных споров; сами же должны смотреть на них не с точки зрения метафизики, не с точки зрения богословия: в глазах законодателя всё, что полезно миру и хорошо на практике, есть истина. Понятие о Высшем существе и бессмертии души есть постоянное напоминание о необходимости праведной жизни, следовательно, это понятие полезно обществу и согласно с Республикой… Кто дал тебе миссию возвестить народу, что божества нет?! О ты, который пристрастился к этому бесплодному ученью и так и не пристрастился к отечеству? Какую выгоду находишь ты в том, чтоб убеждать человека, что слепая сила управляет его судьбой и наудачу разит и преступление, и добродетель? Что душа его есть только легкое дуновение, прекращающееся у входа в могилу? Разве мысль о полном исчезновении внушит ему чувства более чистые и возвышенные, нежели мысль о бессмертии? Внушит ли она ему больше уважения к себе подобным, более преданности отечеству, смелости против тирании, презрения к смерти или сладострастию? Оплакивая добродетельного друга, вам приятно думать, что лучшая часть его существа спаслась от смерти! Проливая слезы над гробом сына или жены, найдете ли вы утешенье в словах того, кто говорит вам, что от них остался лишь бренный прах? Несчастный, умирающий под ударом убийцы, с последним вздохом взывает к вечному правосудию! Невинность на эшафоте заставляет бледнеть тирана на триумфальной колеснице. Имела бы она эту силу, если б могила уравнивала угнетателя и угнетенного?..»