Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Чем занимался до армии?

— Мы крестьяне. Папаша был даже очень крепким хозяином, имел батраков. Раскулачили, сослали в Сибирь.

Сказал — и екнуло сердце. Под немцем Полтавщина, вдруг проверят! Ну и что, жили неплохо. Ну, не батю раскулачивали, так дядьку Мусиенко. Хоть не родной дядька, двоюродный, все равно. Да и вряд ли станут проверять: хватает у немцев дел.

— Гут, я очень доволен, — помолчав, обер-лейтенант повторяет многозначительно. — Я очень доволен! Наслышан, хорошо себя ведешь в лагере. Не надоело сидеть?

— Надоело! — во весь рот улыбнулся от нахлынувшей радости.

— Молодец, это очень хорошо! — хвалит обер-лейтенант. — Имеешь возможность выйти из лагеря, если заслужишь!

— Сделаю, что прикажете.

— Я должен знать, кто хочет бежать, других подговаривает. Ищи комиссаров, коммунистов, юде. Покажешь свою честность и преданность немецким властям — наградим и отпустим домой.

— Все сделаю, — преданно уставился на обер-лейтенанта, выпятив грудь.

— Садись! — кивнул обер-лейтенант на стоящий в метре от стола табурет. — Садись, садись, разрешаю.

Сел на уголок табурета, держит сигарету внутри ладони, боится что-нибудь не так сделать. Шутка ли, из ямы — и в кабинет, с начальством сидит, покуривает. Надо же!..

Очнулся Мисюра от нахлынувших воспоминаний, похолодело в душе: если бы гражданин следователь узнал об этих обстоятельствах… Ждет ответа. А как ответить?

— Извините, задумался, вся лагерная жизнь прошла перед глазами, — объясняет молчание. — Значит, как стал полицейским? Не я был первым, полицейские уже несли службу в лагере. Еще недавно такие же пленные — и вот ожили, на глазах откармливаются. Не скрою, брала зависть, очень хотелось жить. А тут еще землячок подкатился. Не из нашего района, но тоже полтавский. Разговорились, и стал он меня убеждать, что надо спасаться, идти в полицию. Я ему: «Не лежит душа к фашистской службе», а он: «Нет выхода!» Твердил, что полицейские ничего плохого не делают, только поддерживают порядок.

— А вы сами не понимали и не видели, как этот фашистский порядок уничтожает советских людей?

— Видел, — признает со вздохом Мисюра. — Я вам сразу сказал: проявил малодушие. Но я лично ничего плохого не делал пленным.

— Так чем же закончилась агитация полицейского?

— Когда я согласился, земляк привел к обер-лейтенанту Мусфельду. Полицейским давали задание вербовать на немецкую службу, так что обер-лейтенант меня сразу оформил ь полицию.

— Назовите фамилию, имя и отчество завербовавшего вас на службу в лагерную полицию. Откуда он родом, что рассказывал о своей довоенной жизни.

Кто завербовал? Подавай земляка, ишь чего захотел! Ни слову не верит, ищет путь к другим обстоятельствам. Тут, гражданин следователь, я вам не помощник. Худо мне было бы, если б узнали историю с земляком. Обер-лейтенант во время той первой встречи не зачислил в полицию, предупредил:

— Мы, немцы, верим только делам. Должен себя показать, тогда будет видно, чего стоишь. И ищи подходящих людей, докладывай.

— Есть подходящий человек! — хочется сразу угодить обер-лейтенанту, а заодно помочь доходяге Дриночкину.

Подумал и о том, что с ним будет сподручней. — Тихий, послушный, желает служить немецким властям. Дриночкин.

— Ладно, посмотрим, — сделал обер-лейтенант Мусфельд отметку в блокноте, вызвал солдата и приказал:

— Накормить!

Завел солдат в соседнюю комнату, выдал полбуханки хлеба и двести граммов колбасы.

Тут же сожрал колбасу и большую часть хлеба, остаток спрятал за пазуху. Не то чтобы сыт, но заморил червяка, напился чистой воды.

Встретился с Дриночкиным, поделился оставшимся хлебом, рассказал, как все ловко устроилось.

— За тебя замолвил словечко.

— Спасибочки вам! — униженно благодарит Дриночкин.

— Запомни, даром не дают хлеб, его надо зарабатывать, — поучает важным тоном. — Как заметишь коммуниста, комиссара, еврея, беги ко мне и ч докладывай. К разговорам прислушивайся, я должен знать, кто подговаривает против немецкой власти.

Вскоре Дриночкину улыбнулась удача. Отозвал в сторону и, хотя никого не было поблизости, зашептал:

— За водокачкой, у шалаша, приметил интересного человека. Если не комиссар, то уж еврей точно.

— А ты почем знаешь?

— Чернявый, нос кривой. С другими пленными толковал о побеге.

— Каком побеге?

— Я услышал разговор о побеге, когда подходил. Поздоровался, присел, а они — о другом. Не осмелился расспрашивать.

— Голова и два уха! — пожурил Дриночкина, а сам загорелся. — Покажешь, без тебя разберусь.

С осторожностью взялся за дело: нельзя было такой шанс проворонить. Подошел вроде случайно к водокачке. У шалашика — двое пленных, украинцы. С евреем, конечно, было бы легче, ничего не надо доказывать, преступление прямо на морде. Зато побег! Это ценится выше, значит, отметят получше.

Присел к пленным, спросил, нет ли земляков. Иван Пересада и вправду оказался из Полтавщины, районы рядом. По такому поводу наскреб в кармане махры, угостил. Дымят самокрутками, вспоминают Псел, родные села, гулянки, девчат. Заскребло на сердце, еще больше захотелось домой. А как выдать своего, украинца! А впрочем, какой он свой, он — дурак: лезет на смерть и других толкает на гибель. Видел же, как расстреляли пятьдесят пленных за пять беглецов. Завтра он убежит, а ему, Мисюре, за это пуля.

Не согласен. Если Пересада желает спастись и плюет на то, что другого за это убьют, так и он, Мисюра, имеет такое же право плевать на земляка Пересаду. Только не спешить, пусть рыбка заглотнет наживку.

Рассказывает Мисюра, как с отцом продавали на Сорочинской ярмарке бочки, как заходили в шинок и угощались горилкой, какую судьбу нагадала цыганка, а самому невтерпеж. Поскорее бы, нет мочи гнить в яме, когда полицейские живут в теплом доме, спят на кроватях и жрут от пуза. Однако набрался терпения, три дня толковали о жизни, и рыбка заглотнула крючок. Пересада заговорил о побеге, выложил план, предложил бежать вместе с ними.

— Конечно, я с вами! — заявил Пересаде. — Будет удача — спасемся, не будет — быстрее закончатся муки…

На лагерном построении комендант объявил:

— За подготовку к побегу двое пленных расстреляны. Еще двадцать, как обещал, сейчас расстреляем.

После этого был зачислен в полицию, жил в теплом доме, в сытости, получил синюю французскую форму. Вот такая с земляком приключилась история. Вам, гражданин следователь, было бы интересно узнать его фамилию. Ладно, дам вам фамилию, а если земляка не найдете, спрос не с меня. Пленные обманывали фашистов, пусть сами отвечают за это.

— Значит, кто меня завербовал на службу в лагерную полицию? Никто не вербовал, земляк помогал спастись от смерти. Теперь ясно, что так нельзя было спасаться, только мы тогда думали, как выжить.