Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Вижу, ты головастый парень, — хвалит Лясгутина. — Доложу начальству, только и ты себя оправдай. Шныряй, ищи командиров, комиссаров, евреев, тех, кто готовит побег. Докладывай при обходе. Будет срочность — иди в полицию, спрашивай полицейского Мисюру Николая Ивановича. Понял?

— В Одессе, господин полицейский, за такую приманку двинул бы кастетом, а тут предложение принимается. И знаете почему? Потому, что Одесса и Хелм — две большие разницы. В Одессе тех, кто скурвится, убивают. Тут убивают тех, кто не скурвится.

— Старайся. Это же легче, чем жульничать в твоем «Союзтрансе». А этим, — кивнул на стоящих в стороне пленных, — скажешь: делал допрос, выяснял, кто такой и откуда.

Долго Лясгутин не давал о себе знать, и вдруг:

— День добрый, господин полицейский!

— День добрый, работничек. Что-то от тебя ни слуху ни духу.

— А мы попусту не ходим. Сварганил дельце, вот и явился.

— Какое дельце?

— Один организует побег, — таинственно шепчет Лясгутин. — Ищет желающих, мне предложил.

Обрадовался удаче, но вида не показал: пусть не зазнается босяк. Раскинув мозгами, принял решение:

— Для видимости задержу тебя, дам по рылу и поведу в полицию. Пойдем, незаметно укажешь на заговорщика.

— Вот стоит, верста коломенская, усы рыжие.

— Как разговариваешь? — размахнулся и трахнул Лясгутина. — Пошли в полицию, я тебя поучу!

Пришли в комендатуру, доложили обер-лейтенанту Мусфельду. Тот похвалил и ему, Мисюре, приказывает:

— Задержать и привести в комендатуру! — Лясгутину дает указание: — Продолжай искать командиров, комиссаров, юде, тех, кто хочет бежать. Старайся, будем давать хлеб. Докажешь свою преданность — получишь хорошую должность и немецкий паек. А теперь уходи.

Вышли из комендатуры, ткнул Лясгутина в бок:

— Здорово у нас получилось!

— Что-то мне не смешно, — уныло отвечает Лясгутин.

Как в воду смотрел. Подошел он, Мисюра, к толпе, задержал рыжеусого; только двинулся к комендатуре — навстречу Лясгутин. Остановился рыжеусый и крикнул:

— Братцы! Моряк — немецкая сука!

Дал рыжеусому в морду и повел. А Лясгутин оказался не промах, заложил и дружка рыжеусого. Мусфельд сразу принял в полицию. Новичок вскоре и сам наловчился вербовать. Патрулировали как-то по лагерю, повстречался высокий, костистый, мордастый. Лясгутин спрашивает:

— Как тебя величать?

— Пленный Степан Прикидько! — гаркнул, будто перед ним генерал.

— Откуда родом, где такой орел уродился? — продолжает допрос.

— Мы из Чабанки, из-под Очакова! — рапортует Прикидько.

— А я из Одессы-мамы. Почти земляки! — хлопнул Лясгутин по плечу невозмутимого и все еще стоящего навытяжку Прикидько.

— Так точно, господин полицейский! — в тоне Прикидько ни удивления, ни радости, только почтительность.

Потолковали. Хочется Прикидько жить в теплом доме, жрать вволю — прет напролом, никого не жалеет. Ищет курчавых, с сизыми от черной щетины мордами. Те называют себя армянами, грузинами, татарами. Не верит, разглядывает подозрительно: «Евреи!» Сочтет евреем — доносит Лясгутину. А Лясгутин доволен: собачка исправно работает. Однако дважды Прикидько попадал пальцем в небо: задержанные оказались армянами. Но неутомимый Степан снова нашел подозрительного пленного, повстречал их, докладывает.

— Откуда известно? — выясняет Лясгутин.

— Точно еврей! — заверяет Прикидько. — Маленький, черные кучерявые волосы, скуластый, носатый, говорит быстро-быстро.

— Может, опять армяшка? — Лясгутин неприязненно взглянул на Прикидько. — Ладно, пошли в комендатуру.

Вместе с Лясгутиным привели Прикидько к обер-лейтенанту Мусфельду, доложили о его стараниях.

— Приведи твоего юде! — приказал обер-лейтенант Мусфельд.

А как привести? Прикидько не полицейский, пленные запросто могли отбить кучерявого и самого прикончить. Дубина дубиной, а что-то придумал, без всякого шума привел кучерявого в комендатуру. И опять пальцем в небо: тот оказался турком. Отпустил обер-лейтенант Мусфельд кучерявого и как турка направил на работу вне лагеря, а Прикидько за усердие зачислили в полицию. На следующий день на внелагерных работах кучерявый убил лопатой полицейского и исчез, будто сквозь землю провалился. Не один, вместе с другим пленным. Стало ясно, что Прикидько был прав, хитрый еврей сумел всех обмануть. Обер-лейтенант перед строем полиции хвалил Прикидько, ставил в пример, и тот стал еще пуще стараться. Не раз почем зря избивал пленных. Старательно искал командиров и комиссаров, с особым усердием выискивал евреев. Обер-лейтенант Мусфельд предложил Прикидько подбирать подходящих людей для полиции. Степан долго ходил по лагерю, наконец высмотрел одного — пришибленного, но очень старательного. Подошел к пришибленному, тот глядит на его кулачищи, низко кланяется, а Прикидько и не думает бить, спрашивает:

— В полиции хочешь служить?

— Очень хочу, — отвечает пришибленный. — Помираю с голоду. Еще немного — совсем буду мертвый.

— Как твоя фамилия?

— Панкратов!

Отошли от пришибленного, Лясгутин говорит Прикидько:

— Ты, Степан, сдурел. Какой же из него полицейский?

— Оденет форму, получит дубинку и не будет пришибленным, — усмехнулся Прикидько и резонно заметил: — Уж этот не убежит, против власти ничего не посмеет, за такого отвечать не придется.

— Значит, Аба Ефимович, вы и есть тот «скуластый турок», которого задержал Прикидько?

— Я, — подтверждает низкорослый и щуплый профессор Глаубер. — Фамилия задержавшего мне неизвестна, но внешность врезалась в память. Уверен, что правильно опознал его по предъявленным мне фотографиям. В моей памяти вы смогли убедиться на очной ставке с Мисюрой.

— Убедился! — Харитоненко улыбается, вспоминая, как изворотливую ложь Мисюры профессор парировал железной логикой и злой иронией. — Как удалось вам, профессор, бежать из Хелмского лагеря смерти, выжить и стать партизаном?

На пиджаке профессора нет наградных планок, но Харитоненко известно, что войну он закончил начальником штаба партизанской бригады, награжден орденами Отечественной войны двух степеней и партизанской медалью.

— Как удалось? — задумчиво повторяет профессор. — Сам не знаю. Мисюра правильно рассказал, как в Хелмском лагере гибли пленные. После войны узнал, что из ста тысяч пропущенных через этот адский конвейер выжило меньше десяти тысяч. Начал войну не кадровым офицером, а выпускником университета, получившим звание после вневойсковой подготовки. В чем была наша сила? Верили в советского человека и в Советскую власть. В лагере, помню, меня крепко поддержали. Видя худых, изможденных, с впалыми бескровными губами, думал о живых как о кандидатах в покойники. Утратил интерес к жизни, а ведь, оказавшись в плену, поначалу надеялся вырваться и бороться. На первом лагерном аппеле, когда искали евреев, назвал себя турком. К счастью, оказалась подходящая для этого внешность, — указывает профессор на свою физиономию. — Однако так бы и сдох со своей физиономией, если б не Иван Бобров — пожилой малограмотный сержант из глухой белорусской деревни. Не знаю, почему обратил на меня внимание, но подошел и сказал: «Будешь слишком присматриваться к покойникам, скоро сам подохнешь. Жизнь — это борьба». — «Какая здесь может быть борьба», — махнул я рукой. «Прежде всего должен бороться с собой, с собственной слабостью, — ответил Бобров. — Думай со злостью о том, как фашисты хозяйничают в твоем городе, твоем доме. Думай о том, как издеваются над старухой-бабкой, убивают мать, насилуют сестренку. Думай о победе, только о победе. А если лезут в голову покойники, то это должны быть фашисты и подонки, перебежавшие к ним. Тобою убитые, мною убитые!»