Юлиан Шульмейстер - Расплата

Профессор Глаубер сделал паузу, как на лекции, когда хотел, чтобы студенты осмыслили сложность проблемы. Сейчас сам осмысливает, уже не в первый раз.

— Поразили рассуждения Ивана Боброва, ведь я тогда думал не о силе, а о крохах жизни, пожираемой голодом. Знаете, товарищ Харитоненко, что такое голод? Понимаю вашу улыбку, ведь на этот вопрос каждый может ответить. И я так думал, пока не попал в Хелмский лагерь. Там понял: настоящий голод — не ощущение, а состояние организма, болезнь, поражающая силу и психику, лишающая способности мыслить, убивающая желание жить. Лагерный голод был первым помощником фашистских убийц, вторые роли выполняли полицейские пули и плети. Когда напомнил об этом Боброву, он ответил: «Все голодают, но одни остаются людьми, другие превращаются в скот. Останешься человеком — ив других будешь видеть людей. Превратишься в скотину — всех такими увидишь. Тогда за кусок хлеба, за полусгнившую свеклу станешь расталкивать других пленных, драться, пинать и топтать. А фашисты будут хохотать, фотографировать, кричать: «Русские свиньи! Русские свиньи!» Не думай о голоде, думай о том, что ты выше фашистов, желающих лишить тебя звания человека, и что нет у тебя права жить по их звериным законам. Тогда тоже можешь умереть с голоду, но не скотом, а человеком».

Разгладил профессор Глаубер усы, вздохнул:

— Одно дело понимать, как надо жить, другое — жить так, как надо. До войны то, о чем говорил Иван Бобров, казалось само собой разумеющимся, а в Хелмском лагере до встречи с Бобровым, честно говоря, хозяином мыслей перестало быть человеческое достоинство, им стал голод. О человеческом достоинстве думал как о недоступной мечте. Недоступной! Между мной и моим человеческим достоинством были фашисты и трупы.

Достал профессор трубку, набил, вопросительно взглянул на следователя:

— Разрешите?

— Пожалуйста! — Харитоненко забыл о протоколе допроса, в мыслях — Иван Бобров и тогдашний «турок».

Раскурил профессор Глаубер трубку, мысли вновь в Хелмском лагере.

— Иван Бобров с группой пленных работал вне лагеря. Копали и доставляли мерзлый картофель для баланды. Бобров принес мне с работы две картофелины. Это был подвиг; при входе всех обыскивали. Тогда я об этом не думал, отгрызал от картофелины небольшие кусочки и, наслаждаясь, жевал, жевал, жевал… «Покажь, что жрешь!» — услышал насмешливый голос и увидел перед собой полицейского Мисюру. Растерялся, раскрыл ладонь, показал картофелину. «Украл?!» — «Я дал», — заступился Бобров. «А ты где достал?» — спрашивает со злостью Мисюра. «Нашел в лагере». — «Конечно, нашел, он же всюду валяется, — издевается над Бобровым Мисюра. — А на внешние работы сегодня ходил?» — «Ходил», — признается Бобров. Спасая меня, вынес себе смертный приговор. Эта мысль оказалась сильнее страха, закричал: «Он на себя наговаривает! Я сам нашел картофелину!» То ли удивился Мисюра, что нашелся «ненормальный», идущий за другого на смерть, то ли взяла злость за недоступное ему благородство, во всяком случае, решил доказать свое превосходство. Спрашивает у Ивана Боброва: «Зачем же ты врешь?» — «Я сказал правду», — спокойно отвечает Бобров. «Значит, он врет, — гогочет Мисюра и сует Боброву дубинку. — Дай ему за вранье двадцать горячих». — «Господин полицейский, имейте совесть, — укоряет Бобров. — Как я могу избивать человека ни за что?» — «Не хочешь бить этого нехристя? Ну и дурак! А я хотел пожалеть православного. Решай сам, последний раз предлагаю», — Мисюра снова протягивает Боброву дубинку. «Один раз каждому суждено умереть», — не берет дубинку Бобров. «Тогда ложись!» — командует полицейский. Лег Бобров, я стоял и молчал. Тысячу раз потом проклинал себя за это молчание. Ушел Мисюра, очнулся Бобров, стал я просить у него прощения за свое малодушие. «Пустое! — ответил Бобров. — Ты так же поступил бы на моем месте». С этого дня старался жить как он. Голод по-прежнему забирал силы, а мне казалось, что они возвращаются. Стали с Бобровым толковать о побеге. Мисюра все же не донес на него, и он оставался на внешних работах. Оттуда можно было бежать: охрана состояла из нескольких полицейских. Лагерное начальство, наверное, было уверено, что обессиленные, доживающие свои недолгие жизни пленные неспособны бежать. А Бобров высчитывал километры до своей Белоруссии. И в меня вселил веру, мысль о побеге заполнила нашу жизнь. Оставалось одно препятствие: я не мог выйти из лагеря. Проситься на внешние работы было бессмысленно: тех, кто просился, не посылали. Помог известный вам случай. Прикидько поманил работой вне лагеря, и я помчался за ним в лагерную комендатуру.

— Как же вам удалось обмануть полицейского-татарина? — не поймет Харитоненко.

— Раненный в ногу, я попал в окружение и хромал к фронту. В селе на Одесщине приютил сапожник-татарин, принял меня за татарина. Я объяснил, что не знаю татарского языка, ибо с младенчества жил в детском доме. Стал сапожник обучать своему ремеслу, татарскому языку и мусульманским молитвам. Жил у него, пока не зажила рана, выучил за это время несколько молитв. Пришло время, распрощался с сапожником, пошел к линии фронта. Когда уже услышал канонаду и думал, что все позади, схватили полицейские и сдали в немецкую комендатуру. Там впервые выручила «татарская национальность», спасла от смерти, но не от лагеря. В лагере, когда обер-лейтенант Мусфельд поручил полицейскому-татарину проэкзаменовать меня, я побоялся назваться татарином: не знал языка, обычаев, быта. Объявил себя турком и, чтобы обойти все вопросы, с ходу начал с намаза. Молился истово, соблюдая ритуал, как это делал учитель-сапожник. Экзамен выдержал и очутился на внешних работах. Решили с Бобровым не испытывать судьбу: после случая с Прикидько уже не надеялся на свою «татарско-турецкую» внешность. К тому же, могли перестать выводить на работы вне лагеря: в поле оставалось совсем немного картофеля. А получилось так, что все решилось в первый же день моих внешних работ. Я, Бобров и еще двое пленных выбирали картофель на дальнем поле. Изнывающий от безделья полицейский, помахивая дубинкой, крикнул: «Ты, нехристь, видать, никогда не держал в руках лопату. Подойди-ка сюда, поучу!» — «Слушаюсь, господин полицейский!» Шел к полицейскому и злость проникала в каждую клеточку мозга. Я — нехристь, я — жид, а кто он — полицейский? Такой же гад избивал Ивана Боброва, а я стоял и смотрел. Неужели и сейчас! С этими мыслями подошел к полицейскому, размахнулся и ударил острием лопаты по голове. Не знаю, откуда и сила взялась. Бобров предложил двум другим пленным: «Бежим к партизанам. За убитого полицейского ждет смерть». — «Далеко не уйдете, у них собаки, поймают, — ответил Храмов. — Я не убивал, бежать не буду». — «А ты?» — спросил Бобров у пленного Тимошенко. «Я с вами!» — сказал тот. Когда стали уходить, Храмов, постояв немного, поплелся за нами. Хорошим стал партизаном.