Юлиан Шульмейстер - Расплата

Перечитывает Харитоненко раздел плана следствия в отношении Прикидько и Панкратова. Уже отбыли наказание за охрану и конвоирование узников Яновского лагеря, теперь изобличаются в других преступлениях. Изобличаются! Трудно почти через сорок лет собирать доказательства виновности в убийствах и издевательствах, а доказательства должны быть бесспорными: суд не допустит скидок на время и трудности. С такой же тщательностью надо проверить жизненный путь преступников, их психологию, моральные принципы. Не только сегодняшних, но и двадцатилетних, совершивших предательство. С чем пришли на службу к фашистам х Лясгутин, Прикидько, Панкратов? Мисюра об этом немало расскажет: когда речь идет не о собственных преступлениях, on пе прочь выступить в привычной «патриотической» роли.

Снял Харитоненко телефонную трубку:

— Арестованного Мисюру ко мне.

Мисюра уже освоился с порядками следственного изолятора, привык к вызовам на допрос. Закурив предложенную сигарету, с удовольствием наблюдает за уходящими к потолку кольцами дыма, исподтишка поглядывает на следователя.

— Николай Иванович, расскажите о знакомстве с Лясгутиным, Прикидько и Панкратовым, как совместно служили в полиции Хелмского лагеря.

— Как познакомились — расскажу, но совместных заданий не выполняли, не дружили. Подонки. Я не мог их терпеть.

— Недостойные люди, — понимающе кивает Харитоненко. — Тем более необходимо выяснить их подноготную. Начнем с Лясгутина.

— Не стоит разговора, даже плевка. Босяк, уголовник, такие косяками бежали к фашистам. Им было все равно, кому служить, кого грабить.

— А кто раньше вступил в лагерную полицию, вы или Лясгутин?

— Конечно Лясгутин!

— Откуда вам это известно?

— Он уже разгуливал в полицейской форме, когда я замерзал, дох с голода. Смеялся над нашими муками, пьянствовал и распевал воровские песни.

Оправдался расчет Харитоненко: Мисюра усердно изобличает Лясгутина. Наверное, хочет приуменьшить свою роль, выглядеть на его фоне безобидным, даже сочувствующим узникам. Стал расспрашивать о Прикидько — Мисюра придерживается той же тактики.

— Примитивная, бесчувственная скотина. Для того, чтобы кого-то жалеть, надо обладать чувством жалости. А разве может быть жалость у свиньи, быка или волка? Для Прикидько полицейская служба была только работой, за которую одевают и, кормят.

— А для вас? — спросил Харитоненко.

— Если бы можно было допросить выживших пленных, тогда бы узнали, как я к ним относился. Старался помочь, как заведено у нас на Полтавщине.

— Знаете ли профессора Глаубера? — выясняет капитан Харитоненко.

— Не знаю, в Хелмском лагере вроде не было профессоров, — насторожился Мисюра. Уже изучил повадки следователя: не задает зряшных вопросов.

— Тогда не был профессором, был «смугластеньким турком». Такого припоминаете?

— Господь с вами, — простодушно улыбнулся Мисюра. — Все от грязи, холода и голода становились «смугластенькими», похожими друг на друга.

— А этого «смугластенького» могли бы припомнить: за одну картофелину избили до полусмерти.

— Клевета, оговор! — кричит Мисюра не от возмущения — от страха: рушится система защиты. Пытается отогнать страх: избитые давно сгнили, нет очевидцев. А другие полицейские? Они такие же преступники, им не может быть веры. — Покажите этого «смугластенького», пусть скажет в глаза.

— Профессор Глаубер жив. Будет очная ставка.

В тишину камеры следственного изолятора КГБ ворвались бесшабашные песни Лясгутина. Когда он, Мисюра, впервые услышал эти песни?..

К тому времени уже освоился в лагерной полиции, нес патрульную службу. Подошел к толпе, видит необычное зрелище. Пляшет худой до невозможности пленный в расстегнутой гимнастерке, в тельняшке. Выбивает чечетку, ладонями похлопывает над головой, выкрикивает частушки:

Заинтересовался: похож на ворюгу, может сгодиться.

Пленный закончил свою песню, обращается к толпе:

— Граждане! Может, кто даст закурить, а то так жрать хочется, что выпивка не идет в рот.

Понравилось людям: вдруг в беспросветную, голодную, едва тлеющую жизнь ворвались песня и пляхжа. Просят еще что-нибудь спеть. Растолкал Мисюра собравшихся, подошел к певцу, достал кисет:

— Закуривай!

Тот скручивает здоровенную самокрутку, пленные смотрят с завистью, но никто не просит закурить.

— Расходись! — скомандовал по-хозяйски. — Чего как бараны столпились.

Разошлись пленные.

— Из каких будешь? — обращается к певцу.

— Лясгутин Сергей, из Одессы-мамы.

Достал зажигалку, закурил сам, дал прикурить Лясгутину.

— Давно здесь?

— Недавно! Взяли в плен раненным, два месяца провалялся на курортном лечении в Ровенском лагере, теперь сюда приехал на жительство.

— До войны чем занимался?

— Папа хотел сделать модным портным, я мечтал стать интеллигентом-налетчиком, а жестокая жизнь затащила в «Союзтранс» на должность рядового шофера.

Интеллигент и налетчик! Таких слов не слыхал, и «Союзтранс» — непонятное слово. Ясно: не говорит правду, темнит.

— А ты не из ворюг?

— Всякое, дядя, случалось, не пропускал своего интереса.

— Ишь, нашелся племянничек! Не дядя, а господин полицейский, — строго одернул, с удовлетворением подумав, что карманник сразу признал его превосходство. Может, из него будет толк, надо выспросить поподробней. — Ты, парень, не врешь, что работал шофером? И что это за «Союзтранс» — завод или фабрика?

— Это, господин полицейский, тот же колхоз, только не в селе, а в Одессе. Работал там напополам с государством.

— Это как понимать?

— Полдня — направо, для советской державы, полдня— налево, для своего интереса. Державе приятность, и мне хватало на шкалик.

— Ав тюрьме приходилось сидеть?

— Не мечтал и не думал.

— Как же ты из «Союзтранса» попал в моряки?

— Моряки — это те, что плавают на корабликах, а я только носил тельняшку и черным клешем разворачивал сердца севастопольским девочкам.

— Что же ты делал в Севастополе?

— Что я делал? — мечтательно повторяет Лясгутин. — Честь имею, шофер береговой службы Черноморского флота. Служить бы да служить, жаль — война помешала.

Чудно говорит Лясгутин и не очень почтительно. Однако это не злит: чем-то карманник притягивает.

— Как думаешь жить?

— Разве тут можно думать, разве тут развернешься! — тяжко вздыхает Лясгутин, показное молодечество будто ветром сдуло.

— А как насчет службы немецким властям?

— Можно послужить, господин полицейский! Я же молодой и красивый, помирать не охота. После севастопольских девочек такой вариант меня не устраивает.