Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Подчиненные вам полицейские тоже так били?

— Кому как совесть подсказывала, за них отвечать не могу. Шерстогубов, например, бил и кулаком, и палкой.

— Значит, получается так: начальник гладит, заместитель бьет палкой?

— Считайте, что так.

— Была в лагере эпидемия брюшного тифа?

— Была зимой 1942 года.

— Отчего она возникла?

— Откуда мне знать? Я не доктор.

— Во время эпидемии немецкое командование лагеря находилось на месте?

— А то как же. Начальство всегда находилось на месте. Закончил Харитоненко допрос, предъявил протокол:

— Познакомьтесь. Если все правильно, распишитесь.

Якушев читает медленно, выясняя у следователя непонятные слова. Каждый раз говорит: «Спасибочко!» Прочитал, обращается к следователю:

— Прошу дописать: когда выходил из окружения, три дня ничего не ел. Был совсем обессилен, когда полицай задерживал.

Дописал Харитоненко.

— Теперь все верно?

— Все правильно, — подписывает Якушев каждый лист протокола допроса, расписывается вплотную под последней строчкой.

Утром на следующий день, когда часовой привел Якушева, в кабинете сидел пожилой невысокий мужчина с коротко остриженными седыми волосами.

Как всегда, Харитоненко начинает с вопроса, знают ли друг друга вызванные на очную ставку.

Якушев внимательно осмотрел седоглавого:

— Впервые вижу!

— Встречались. Медфельдшер Голюк, — напоминает свидетель. — Как начальник полиции, вы часто меня вызывали, раз чуть не убили.

— Не знаю этого гражданина, — настаивает Якушев.

Харитоненко выясняет у Го люка:

— При каких обстоятельствах в 1941 году возникла эпидемия тифа?

— Это было в ноябре, — вспоминает Голюк. — Рано похолодало, шел дождь со снегом, лагерный двор покрылся заледеневшей грязью. А на пленных какая одежда? Хабэ — дыра на дыре, шинель — одна на троих, обувь разбита, подметки подвязаны тряпьем и веревками. Полно простуженных, лечить нечем, негде согреться, нет горячей пищи, спят на нарах, на полу, на голой земле. А тут в открытых грузовиках привезли из рава-русского лагеря триста сыпнотифозных больных. Выгрузили на лагерной площади, люди не стоят на ногах: у одних жар, другие лежат без сознания. Призвал меня комендант полиции Якушев, приказывает разместить «эту падаль», так и сказал. Взял меня ужас: «Нарочно губит больных!» Доложил Якушеву: «Лазарет у нас маленький, невозможно разместить триста сыпнотифозных больных. Прошу выделить помещение». Хохочет Якушев, аж руками за бока взялся. Думаю: с ума спятил, ведь вокруг столько умирающих. А он насмехается надо мной и больными: «Ну и доктор! Умора. Разве лазарет для тифозных? Там надо лечить незаразных больных». — «Куда же деть сыпнотифозных?» — спрашиваю. А он: «Разместить по казармам!» — «Господин комендант, побойтесь бога, — умоляю его. — Если так сделать, не пройдет и недели, эпидемия тифа охватит весь лагерь». — «Делать как приказано, не рассуждать!» — закричал Якушев и ударил меня. На всю жизнь осталась память — выбил два верхних зуба. Стою я навытяжку и докладываю, что не могу выполнить такого бесчеловечного распоряжения. Разозлился Якушев, схватился за пистолет, да, видно, передумал: «Твое счастье, что имеешь нужную специальность. Не везет с докторами: пригоняют одну жидовню. Однако и тебя могу послать вслед за жидами, если будешь шибко умный».

Разволновался свидетель, глаза покраснели, вытащил стеклянный тюбик, положил под язык валидол:

— Вы уж меня, старика, извините.

— Может, Никифор Григорьевич, сделаем перерыв? — предлагает Харитоненко.

— Лучше сразу, — вздыхает Голюк. — Трудно с этим… гражданином еще раз встречаться. А дальше так было: отобрал я восемь покойников, остальных Якушев приказал полицейским гнать в казармы. Как ни лупили, мало кто смог подняться на ноги. Самим полицейским неохота касаться больных, вызвали пленных, приказали нести лежачих. Через несколько дней весь лагерь был охвачен эпидемией тифа.

Тянулась она до самого марта, за неполных четыре месяца выкосила свыше пяти тысяч пленных. Это и нужно было фашистам.

— Почему вы так полагаете? — выясняет Харитоненко.

— Во-первых, сам Якушев сказал, что размещает больных в казармах по приказу. Да и кто, кроме немецких властей, мог распорядиться привезти из рава-русского лагеря триста сыпнотифозных больных? Во-вторых, для лечения больных не дали никаких медикаментов. В-третьих, пусть Якушев вспомнит, как зимой, в лютый мороз, приказывал выгонять сыпнотифозных больных из казарм на снег. Еще издевался: «Пусть дышат свежим воздухом!» А у них температура сорок и больше. Когда первый раз дал такую команду, я слезно молил прекратить смертоубийство. Якушев ответил: «Ни хрена ты, доктор, не понимаешь. Свежий воздух — самое лучшее средство!» В это время он один распоряжался в лагере: когда в ноябре началась эпидемия, немецкое начальство как ветром сдуло. Никто из них до конца марта не появлялся в лагере. Якушев был наш бог и царь, а вернее, главный мучитель.

Разглядывает Харитоненко Якушева. Откуда у этого выходца из бедняцкой мордовской семьи, увидевшей свет при Советской власти, такая ненависть ко всему советскому?.. А ненависть ли это?.. Может, просто животное безразличие к человеческим судьбам, невосприимчивость к чужой боли. Уверовал в вечность фашистского царства и только об одной судьбе думал — своей собственной. Разве не об этом же свидетельствует отношение к женам и детям? Безразличие к людям, даже близким, сочетается у Якушева с необыкновенной жестокостью. Иному тяжелее обидеть букашку, чем этому убить человека. Ничего удивительного: безразличие и жестокость — одного поля ягоды.

— Обвиняемый Якушев! Подтверждаете показания свидетеля Голюка?

— Был, помню, в лагере паршивенький фельдшер. Может, это и есть Голюк. Много лет прошло, мог не узнать. Только тот был тихий, смирный, сопливенький, а этот вон как шумит. Конечно, теперь можно шуметь, нападать на беззащитного человека…

— Обвиняемый Якушев! — прерывает Харитоненко. — Нас интересует, как вы вели себя в ноябре сорок первого.

— Можно рассказать и о ноябре сорок первого, — сдерживает Якушев свой рокочущий бас. — Что в лагере была эпидемия тифа — это факт. И как ей не быть, когда пленных — как сельдей в бочке, когда грязь, никакой санитарии. Об этом фельдшер рассказал правильно. Почти каждый день привозили пленных, а откуда — мне не докладывали. Голюку — и подавно. Может, в какой-то партии пригнали тифозных больных, кто тогда разбирался! Все, кого пригоняли, размещались в казармах, больше их некуда было деть, и такой был немецкий приказ. Может, и тифозные попадали в казармы, Голюк ведь признает, что лазарет был маленький, класть было некуда. Но чтобы я приказывал специально разносить тифозных по казармам — это, извиняюсь, чистая ложь. И что приказывал выносить больных на мороз — тоже ложь. Был немецкий приказ соблюдать в казармах чистоту, ежедневно проветривать, производить уборку. Хотя в это время пленные должны были выходить из казарм, больных я приказывал не трогать — понимал, что такое больные. Вот и надо спросить Голюка, почему плохо смотрел за больными, почему допускал, чтобы их выгоняли на площадь. Если были такие случаи, то исключительно по халатности Голюка. Он же сам сказал, что был главным лагерным доктором. Не желает за свои дела отвечать, вот и валит все на меня.