Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Как это сбили?

— А вот как. Началась война, фашистских самолетов тьма-тьмущая. Гоняются за каждым красноармейцем. Подобрал я ручной пулемет убитого красноармейца Федорова и сбил два «мессера».

— Сразу два?

— Почему сразу? В один день — один, в другой день — второй. Жаль, патроны закончились.

— Почему же такой смелый командир бросил своих красноармейцев, а не повел их к линии фронта?

— Некуда было идти. Кругом полно немцев, полицаев, бандеровцев.

— А как же в одиночку рассчитывали добраться до фронта.

— Одному проще. Легче спрятаться, добыть пищу.

— Где вас задержал полицай?

— В лесу, километров пять от Черткова.

— Сбивали самолеты, а с полицаем не справились!

— Он был с винтовкой, я безоружный. Стал бы сопротивляться, полицай сразу бы прикончил, а я мечтал еще повоевать с фашистами.

— Мечтали воевать с фашистами, а в лагере военнопленных согласились стать комендантом полиции.

— Выхода не было! Всех командиров расстреливали, не дал бы согласия — и меня б тут же прикончили. Решил согласиться, чтобы потом убежать.

— Почему не бежали?

— Возможности не было: стена, три ряда проволоки, охрана, собаки.

— Начальник лагерной полиции имел право выходить в город.

— Так это когда было! Немцы до того запутали, что оставалось не бежать, а вешаться…

— Почему именно вам предложили стать комендантом лагерной полиции? Кто предложил?

— Я уже объяснял. Назначили случайно, за аккуратность и внешний вид. Комендант шталага майор Обертель так и сказал при назначении.

— А до Обертеля кто-нибудь с вами беседовал о службе в полиции?

Взглянул Якушев исподлобья на следователя. Раз спрашивает, видимо, что-то известно!

— До Обертеля со мной беседовал какой-то эсэсовец. Потом мне стало известно, что это штурмфюрер из гестапо, искал в лагере командиров, коммунистов, евреев.

— О чем он с вами беседовал?

— Расспрашивал, кто я такой. Я рассказал все как есть.

— Какую назвали национальность?

— Свою, русскую.

— А вы русский?

Снова подвох, расставляет капкан! Приклеенная улыбка не может скрыть озлобленности Якушева.

— Считаю себя русским, другого языка не знаю.

— Кто ваши родители?

— Мордва немытая, — цедит сквозь зубы Якушев. — Так, может, мне нельзя быть русским?

— Национальность — не звание и не орден, не дается за заслуги. В нашей стране равны все национальности. Удивляет другое: как вы могли отказаться от своих предков?

— Я не отказывался, не думал об этом. Для меня национальность не имеет никакого значения.

— Во время беседы с гестаповцем вы действительно назвали себя русским?

— А как же!

— Снова, Якушев, темните. Ведь вы назвались не русским, а татарином, — протягивает Харитоненко немецкий документ из архива.

Гестаповская анкета! Якушев встревожен не на шутку. А впрочем, плевать, пусть выясняют у штурмфюрера Штольце, почему так записал.

— Не знаю, зачем эсэсовец так записал. Я сказал ему то же, что и вам.

Якушев избегает слова «гестаповец», хотя не жалеет, что упомянул о гестапо. Следователь должен понять, что всем командовало гестапо, а он, комендант полиции, был ничто, козявка.

— Анкета вами подписана?

— Мог подписать что угодно. Я по-немецки не понимаю.

— Сами подумайте: к чему гестаповцу было изменять вашу национальность?

— Не знаю, пусть сам об этом расскажет.

— Он спрашивал, кто ваш отец?

— Спрашивал. Я сказал чистую правду: отец до колхоза был бедняком.

— Ав анкете написано: сын попа. Опять гестаповец набрехал?

— Конечно!

— И вы, конечно, не знаете, зачем это ему понадобилось.

— Откуда мне знать? Они с нами не разговаривали, мы же для них — русские свиньи.

— Все, Якушев, знаете. Обманули гестаповца, и сделали это с расчетом. В анкете указано, что за отца-попа вас сослали в Сибирь. Если всю вашу ложь сложить в одно целое, получается, что, попав в лагерь, вы сразу стали прислуживать фашистам. Вот для чего вам понадобились татарская национальность, папаша-поп и ссылка в Сибирь, — сделав паузу, Харитоненко предлагает: — Поднимите правый рукав.

Подозрительно поглядывая на следователя, засучивает Якушев правый рукав. На руке наколка: верхними лапами медведь прижимает к себе голую женщину.

— Все верно, — разглядывает татуировку Харитоненко. — Шерстогубов описал эту наколку и сообщил, что вы ее многим показывали, утверждая, якобы она сделана в ссылке. Вы были в ссылке?

— Не был. Вот и вылезает брехня.

— Кто сделал эту наколку?

— Один старатель, вместе с ним намывали золото.

— В чем заключались ваши обязанности как коменданта лагерной полиции?

— Следить за порядком, чтобы не было никаких нарушений. Когда в лагере не было немцев, ничего не делал. Я же не немец, русский… — блеснул медвежьими глазами на следователя. — Извините, мордвин.

— Не только Шерстогубов, Архипов и Федченко, но и другие бывшие узники Цитадели рассказали, как вы производили отбор прибывающих военнопленных.

— Этим занимался гестаповец Штольце, — теперь Якушев делает упор на слове «гестаповец». — Он затянул меня на немецкую службу, потом пришлось ходить за ним.

— Для чего?

— Хочу сделать признание. Отобранных гестаповцем командиров, политсостав, тех, кого он посчитал коммунистами, я должен был со своими полицейскими отводить в башню смерти. Всех евреев приказано было отводить в подвал, откуда их вывозили на расстрел.

— Значит, сами не отбирали?

— Ни разу!

— Занимались ли муштровкой военнопленных?

— По приказу командования занимался с пленными обычной строевой подготовкой, такой же, как до войны.

Обычная строевая подготовка! На что рассчитывает Якушев? Наверное, надеется, что не сможем доказать обвинение, вот и прет напролом. Циничности и наглости ему не занимать.

— Не обычной строевой подготовкой, а издевательской муштрой добивали вы, Якушев, умирающих от голода и холода, изможденных, больных людей!

— Обычная строевая подготовка, — как ни в чем не бывало настаивает Якушев. — Легко проверить, какие тогда применялись упражнения. Не отрицаю, давались и такие команды, как «лечь», «встать», «бегом», но они же и до войны входили в физзарядку. Конечно, пленные были истощены, но в этом не я виноват. Все мы считались пленниками; одним приказывали заниматься строевой подготовкой, мне — ее проводить.

Якушев ни разу не повысил голос, ни разу не обнаружил волнения. Неужели не беспокоит допрос, ведь теперь речь идет не о чужих жизнях — о собственной. Наверное, давно ко всему подготовился.

— А как поступали с теми, кто не мог выполнять зарядку, валился без сил?

— Тех немцы наказывали.

— А вы?

— И мне приходилось. Тех, кто не выполнял строевых упражнений, по приказу немцев бил кулаком. Бил, конечно же, не сильно, для видимости.