Юлиан Шульмейстер - Расплата

Не все, правда, шло гладко: одного стукача нашли в лазарете задушенным. Очень Андрей Емельянович разволновался, чуть не прибил Голюка. И как было не волноваться, ведь стукачи — его глаза и уши. Особенно Филька — Рыжий. Летом сорок второго прибежал как-то этот Филька к Андрею Емельяновичу и при мне докладывает: так, мол, и так, открыл авиационного подполковника, Героя Советского Союза. И еще докладывает, что этот подполковник сбил много немецких самолетов, в плен попал раненным. На радостях Андрей Емельянович сразу выдал Фильке буханку. Схватил подполковника, допрашивает, а тот — ни слова. Зная свою руку, Андрей Емельянович побоялся забить офицера насмерть, побежал докладывать Штольце. Вдвоем стали допрашивать, Штольце с одной стороны бьет дубинкой, Андрей Емельянович — с другой. Штольце еще предупредил Андрея Емельяновича: «Не так сильно, живой нужен!» И все же не выдержал подполковник, помер. Вскоре после этого случая Андрей Емельянович распрощался со мной, сказал, что получил повышение — переводят на другую работу. Стал я расспрашивать, Андрей Емельянович ухмыляется: «Дело государственной важности!» Так и расстались, только сегодня довелось свидеться.

— Обвиняемый Якушев, подтверждаете показания Шеретогубова?

— Какие агенты? О чем он болтает? Что был комендантом полиции, в этом я чистосердечно сознался, агентами же занималось гестапо.

— Откуда вам это известно? — выясняет Харитоненко.

— Насмотрелся фильмов о наших разведчиках. Чем занималось гестапо, известно каждому школьнику. Да если бы ко мне ходили агенты, пленные вешали бы их всех подряд. А о подполковнике он такое наплел, чего и быть не могло. Наш лагерь назывался пересыльно-фильтрационным, и офицеров, тем более старших, в нем совсем не было.

— Разрешите, гражданин следователь, сделать заявление, — просит Шерстогубов.

— Пожалуйста!

— Пусть Якушев не темнит. Принимал он своих стукачей хитро, с разными фокусами. К примеру, вызовет десяток пленных, по одному допрашивает, кто сделал на стене надпись против немцев, между ними незаметно принимает своего стукача. Был мастак на такие премудрости. А о подполковнике говорит неискренне, несерьезно. Конечно, знали бы немцы его звание, сразу бы нашли подходящее место. Но ведь тот подполковник выдавал себя за красноармейца. Надо, Андрей Емельянович, рассказывать правду, хватит обманывать Советскую власть.

Очная ставка закончена, Шерстогубов вышел из кабинета, Харитоненко объявляет перерыв на обед.

Уперся Якушев взглядом в решетку окна камеры, не заметил, как выел суп, взялся за кашу. Вспоминается бойня. Там чувствовал себя не бойщиком — богом. Подходит к свинье, почешет за ухом, погладит и — трах обухом по башке, тут же ножик в сердце. Выбирает другую. Захочет — эту, захочет — ту. Так когда-то царствовал в Цитадели над людишками, чей ум был ничто по сравнению с его властью и силой. Еще до войны, когда стал выбиваться в хорошую жизнь, невзлюбил образованных, особенно в очках. Любого умника мог бы кулаком уложить, а приходилось терпеть их превосходство. Зато в лагере показал в полное свое удовольствие, кто они и кто он. Правда, после войны редко вспоминал о том времени, было такое чувство, как будто сам превратился в скотину, за которой охотятся, которую могут убить. С особой ясностью понял это, когда кадровик Николай Сергеевич стал расспрашивать, от какого полка отстал и к какому пристал, когда брали Львов, вроде бы такие сведения нужны для пенсии. Чепуха, конечно. Надо было сразу сматываться, может, удалось бы еще погулять. А у него, видите ли, испортилось настроение. Пришел домой и стал на Машке отводить душу. И чего тогда взъелся? Едва зашел — и началась музыка…

— Машка!

— Чего тебе? — лениво откликнулась Мария Степановна.

— Как, стерва, говоришь с мужем?! — врезал кулаком по лицу.

Размазывая кровь из разбитого носа, стала скулить:

— За что?.. За что?.. За что?..

Еще спрашивает! Могла бы понять: кто кормит, тот и хозяин. Моментально подурневшая женщина, уродливо выпачканная кровью, стала чужой и противной. Ему бы думать о более важном, а он стал себя ублажать:

— Значит, не усекла, за что получила? Муж пришел с работы, на столе нет обеда, а она таращится в телевизор. Может, пришло время на бойню?

Подошел к ней, вынул из кармана охотничий нож, открыл, осмотрел лезвие, на палец попробовал — как бритва. Глядит Машка на нож и не дышит, а он аккуратненько взял за волосы, притянул голову к спине и уперся кончиком лезвия в шею.

— Прикончу, закопаю — и дело с концом! — смеха ради проколол кожу, выступила у лезвия кровь, а у нее глаза вылазят, ртом хватает воздух, как задыхающаяся рыба, руки и ноги трясутся, того и гляди окочурится. Дура! Хотел бы убить, разве так бы прокалывал шею. Отпустил, успокоил: — Живи и понимай, как служить мужу, в другой раз не помилую…

— Якушев, на выход!

Обед закончен, опять на допрос.

— При каких обстоятельствах были назначены начальником лагерной полиции? — выясняет Харитоненко.

— Подвела аккуратность, сызмальства к ней приучен. Пленные грязные, мятые, на многих лохмотья, а я чистый, обмундирование в полном порядке. Содержал себя так, как положено красному командиру, а получилось во вред. Думаю, на мою фигуру тоже обратили внимание.

Действительно, медведь медведем. Высоченный, коренастый, руки длинные, на широкоскулом лице глаза посажены узко. Волосы — словно шерсть, и ни одного седого.

— Значит, подвели чистота и аккуратность. А как же ранение в правое бедро, о котором показывали на первом допросе?

— Я уже сознался, что дал неправильные показания о ранении. У меня все было иначе.

— Уточните, как же было в действительности?

— Еще раз показываю. В непрерывных боях наш полк потерял почти всех бойцов и командиров, от моего взвода осталось три красноармейца, не было патронов. Решили выходить из окружения самостоятельно, по одному. Я пошел на Чертков, там у меня осталась жена; хотел переодеться в гражданское и пробираться через линию фронта. Не дошел: полицай задержал и сдал немцам.

— Вы же были командиром. Почему бросили бойцов?

— Какой я командир! Перед войной закончил краткосрочные курсы, дали два кубаря и назначили взводным. За душой всего четыре класса.

— Как же с четырьмя классами вас приняли на краткосрочные командные курсы?

— Опять-таки моя глупость. Я приписал себе семилетку, до войны искал работу полегче, хотел быть начальником, ходить с портфелем. Не получился портфель, стал сверхсрочным старшиной. Когда предложили пойти на командные курсы, думал о том, как буду носить хромовые сапоги, шерстяное обмундирование, портупею и все такое прочее. Однако не думайте, что плохо воевал. Лично сбил два фашистских самолета.