Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Несомненно, перспектива материальной выгоды и жизненного пространства действительно мотивировала многих убийц. Но почему геноцида не было в Бангладеш — или в любой иной чудовищно бедной и чудовищно перенаселенной стране из того длинного списка, какой можно назвать? ПЕРЕНАСЕЛЕННОСТЬ НЕ ОБЪЯСНЯЕТ, ПОЧЕМУ СОТНИ ТЫСЯЧ ЛЮДЕЙ СОГЛАСИЛИСЬ УБИТЬ ПОЧТИ МИЛЛИОН СВОИХ БЛИЖНИХ ЗА СЧИТАНЫЕ НЕДЕЛИ. НА САМОМ ДЕЛЕ НИЧТО ЭТОГО НЕ ОБЪЯСНЯЕТ.Учтите все факторы: доколониальное неравенство; фанатично скрупулезное и иерархически централизованное управление; хамитский миф и радикальную поляризацию общества при бельгийском правлении; убийства и изгнания, которые начались одновременно с революцией хуту в 1959 г.; экономический коллапс конца 1980‑х; отказ Хабьяриманы позволить вернуться беженцам-тутси; многопартийную неразбериху; нападение РПФ; войну; экстремизм «Власти хуту»; пропаганду; практические массовые убийства; массированный ввоз оружия; угрозу олигархии Хабьяриманы, которую представлял мир, достигнутый путем общности и интеграции; крайнюю нищету, невежество, суеверия и страх запуганного, покорного, ограниченного (и в большинстве своем страдающего алкоголизмом) крестьянства; безразличие окружающего мира… Соедините эти ингредиенты — и вы получите такой превосходный рецепт для культуры геноцида, что он, можно сказать, только и ждал возможности случиться. Но децимация все равно была совершенно необоснованной.

А после нее мир стал иным местом для любого, кто давал себе труд об этом задуматься. У руандийцев выбора не было. Вот что больше всего интересовало меня в Руанде: вовсе не мертвецы (да и что можно на самом деле сказать о миллионе убитых людей, с которыми не был знаком лично?) — но вопрос, как будут жить те, кому придется жить в их отсутствие. У Руанды сохранялись память и привычки долгого прошлого, однако разрыв в этом прошлом был таким абсолютным, что страна, по которой я ехал, была на самом деле местом, которое никогда прежде не существовало. Сцены сельской жизни, которые казались мне вековечными, а водителю Жозефу — «пустыми», не были ни тем, ни другим, ТА РУАНДА, В КОТОРОЙ Я БЫВАЛ В ГОДЫ ПОСЛЕ ГЕНОЦИДА, БЫЛА МИРОМ, ЗАСТРЯВШИМ В ЧИСТИЛИЩЕ.

Я уже говорил, что власть в основном состоит в способности властителя заставлять других жить его историей их реальности, даже если ему приходится убить многих из них, чтобы добиться этого. В этом первобытном смысле власть всегда и всюду практически одинакова; различается главным образом качество реальности, которую она стремится создать: основана ли эта реальность скорее на истине, чем на лжи, то есть, иначе говоря, насколько она злоупотребляет своими подданными? Ответ часто бывает производным от того, широк или узок фундамент этой власти — центрирована она на одном человеке или распределена между многими различными центрами, которые осуществляют контроль друг над другом. В принципе, властью с узким фундаментом легче злоупотреблять, в то время как власть с широким фундаментом требует более правдивой истории в своей основе и обычно защищает большее число подданных от злоупотреблений. Это правило выражено британским историком лордом Эктоном в его знаменитой формуле — «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».

Но, как и большинство трюизмов, афоризм Эктона не вполне верен: если взять пример из американской истории, то власть президента Линкольна была абсолютной в сравнении с властью президента Никсона, однако Никсон, безусловно, из этих двоих был гораздо более коррумпированным. Так что, если мы собрались судить о политической власти, нам необходимо задаваться вопросом не только о том, каков ее фундамент, но и как эта власть осуществляется, при каких обстоятельствах, с какими целями, какой ценой и насколько успешно. Это суждения выносить нелегко, и они, как правило, небесспорны. Но для тех из нас, кто живет в потрясающе всеобъемлющей защищенности, обеспечиваемой великими западными демократиями конца XX века, они составляют самую суть общественной жизни. Однако нам нелегко всерьез поверить в предположение, что такие участки земного шара, где массовое насилие и страдание настолько широко распространены, что в обиходе именуются «бессмысленными», могут одновременно быть местами, где люди вовлечены в осмысленную политику.

Во время своей первой поездки в Руанду я читал книгу под названием «Гражданская война». Она получила множество хвалебных отзывов литературных критиков. Ее автор, Ганс Магнус Энценсбергер, немец, который писал о мире, где только что завершилась «холодная война», отмечал: «Наиболее очевидным признаком конца биполярного мирового порядка служат те 30 или 40 гражданских войн, которые ныне открыто ведутся по всему земному шару», — и далее занялся исследованием вопроса о том, ради чего ведутся все эти войны. Начало казалось мне многообещающим, пока до меня не дошло, что Энценсбергера ничуть не интересовали подробности этих войн. Он подходил к ним как к общему феномену и через несколько страниц заявлял: «Что придает сегодняшним гражданским войнам новый и пугающий уклон, так это тот факт, что они ведутся без каких-либо ставок с обеих сторон, что они — войны ни о чем ».

В былые дни, по словам Энценсбергера, — в Испании 1930‑х или в Соединенных Штатах 1860‑х — люди убивали и умирали за идеи, но теперь «насилие отделило себя от идеологии», и люди, которые развязывают гражданские войны, просто убивают и умирают в анархической свалке за власть. В этих войнах, уверял он, нет никакого представления о будущем; нигилизм правит бал; «вся политическая мысль, от Аристотеля и Макиавелли до Маркса и Вебера, перевернута вверх дном», и «все, что остается, — это гоббсовский первобытный миф о войне каждого против всех остальных». То, что такой взгляд на идущие где-то в дальних краях гражданские войны дает удобный повод игнорировать их, могло бы объяснить его обширнейшую популярность в наше время. Было бы прекрасно, говорим мы, если бы эти туземцы угомонились, но если они просто дерутся ради того, чтобы, черт возьми, драться, это не моя проблема.

Но все же это наша проблема. Отрицая своеобразие людей, делающих историю, и возможность наличия у них какой-то политики, Энценсбергер по ошибке принимает свою неспособность понять, что стоит на карте в этих событиях, за природу этих событий. Поэтому он видит хаос — слышит звон, да не знает, где он, — и его анализ просто напрашивается на вопрос: а если на самом деле существуют идеологические различия между двумя воюющими сторонами, как нам их судить? В случае Руанды уверовать в идею о том, что эта гражданская война была всеобщей свалкой — в которой все одновременно и одинаково легитимны и равно беззаконны, — значит присоединиться к «Власти хуту» в ее идеологии геноцида как самообороны.