Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Н. И. Карлгоф надеялся с помощью юбилейных торжеств и ожидаемого всплеска монархических чувств у основной массы казаков-станичников погасить их возможное «несочувствие» к появлению крестьянского термина в документе, регулирующем станичное самоуправление. Как нам кажется, Д. А. Милютин, напротив, не хотел такой привязки, и даже тогда, когда понял, что без отдельного законодательного акта все же не обойтись. Напомним, что царский указ о переименовании датируется 21 мая 1870 года, являясь «именным, данным Сенату, распубликованным 8 июня» [399]. Однако Д. А. Милютин в своих мемуарах недвусмысленно напишет: «12 мая объявлено было также Высочайшее повеление о наименовании Земли войска Донского Областью» [400]. Первоначально мы увидели в этой дате простую ошибку или опечатку министра (а может быть, и издателей его воспоминаний) и посчитали ее свидетельством того, что история с донским переименованием для Д. А. Милютина не имела большого значения. Однако «Донские областные ведомости» в номере, вышедшем через месяц после юбилея, также сообщали, что переименование произошло 12 мая [401]. Едва ли Д. А. Милютин в своих воспоминаниях, написанных в 1880–90‐х годах, фиксируя дату «рождения» Области войска Донского, руководствовался заметкой в донской газете. Можно предположить, что Д. А. Милютин, уезжая 9 мая в заграничный отпуск, был уверен, что Александр II подпишет срочно подготовленный в Военном министерстве проект указа о переименовании Земли войска Донского 12 мая. Эту же дату мог упомянуть и прибывший в Новочеркасск заместитель начальника Управления иррегулярных войск, местный уроженец генерал А. П. Чеботарев, который привез с собой уже утвержденные императором положения о срочных участках и о преобразовании войскового правления для предстоящего официального их объявления народу [402]. Но, видимо, у Александра II по этому поводу оказались другие планы, и подписание было перенесено на 21 мая.

Конечно, не следует преувеличивать опасения Д. А. Милютина и руководства Управления иррегулярных войск вызвать переименованием негативную реакцию донского казачества. В конце концов, и не такие резонансные мероприятия центральная власть проводила в казачьих войсках как до, так и после 1870 года. Едва ли у потенциальных критиков нового названия мы сможем найти стройную политически мотивированную позицию, аналогичную сформулированной С. Г. Сватиковым. Несмотря на то что в дискуссиях «прогрессистов» и «казакоманов» 1860‐х годов некоторые современники находили автономистские и даже сепаратистские тенденции, на самом деле исторический нарратив, эксплуатирующий тему потери донскими казаками своего особого уклада жизни, еще только складывался.

В начале XX века в Области войска Донского вокруг девиза «Дон для донцов» (кстати, инициированного властью в лице войскового наказного атамана Ф. Ф. Таубе) формируется казачий консервативный, националистический дискурс [403]. Он акцентирует внимание на казачестве как на «настоящем» собственнике донской земли. Апелляция к историческому прошлому становится повсеместной в дискуссиях между сторонниками и противниками разных вариантов развития казачества. Так, для будущего атамана первого и единственного казачьего государства – Всевеликого войска Донского – П. Н. Краснова в 1910 году становится очевидным, что «название „Донская область“, „Область Войска Донского“ пора заменить старым, так много говорящим казакам, названием „Земля донских казаков“» [404]. Земельный вопрос на Дону в предвоенные годы был одним из самых сложных, а П. Н. Краснов находился на острие общественно-политической борьбы на Дону. Ее непосредственным свидетелем был С. Г. Сватиков, создававший в то время свои первые труды по истории Донской земли и, вероятно, впитавший в себя актуальный политический дискурс [405]. Впрочем, у М. А. Шолохова в «Тихом Доне», в котором, по признанию многих историков, адекватно передается атмосфера дореволюционной эпохи на Дону, «Земля войска Донского» не упоминается ни разу, а вот «Область», «Область войска Донского» – неоднократно [406].

1917 год предоставил П. Н. Краснову возможность возродить старое название Донской области. Однако на Большом кругу в мае 1918 года в Новочеркасске атаман, предлагая новое наименование для молодого казачьего государства, апеллировал к допетровским временам, когда «казаки были вольными людьми» и существовало «Всевеликое войско Донское» [407]. Это название одобрили все присутствующие делегаты круга. Для многих из них было слишком очевидно, что донская земля уже не принадлежала только одному войску Донскому.

Образ региона как научная проблема в фокусе российской исторической науки возник только в постсоветских условиях [409]. Обращение к этой проблематике позволяет существенно дополнить и усилить понимание внутренних тенденций развития Российской империи как сложносоставного государства. В настоящее время очевидно, что образ региона, хоть он и выстраивался в умах элит и общественности на основе объективных параметров развития территории, являлся разным для разных групп населения и акторов. Это зависело от стоящих перед ними целей и задач, от идей, которые в неявном виде присутствовали в коллективном сознании. В итоге один и тот же регион мог иметь несколько образов, которые частично пересекались или, напротив, противоречили друг другу. Этот процесс борьбы за доминирующий образ во многом определял развитие реальной ситуации, поскольку речь шла о доминировании той или иной стратегии развития территории или выборе роли, которую брали на себя региональные политики и общественные деятели.

Применительно к Оренбургскому краю середины – третьей четверти XIX века (до 1881 года, когда было упразднено Оренбургское генерал-губернаторство) исследование образа территории было проведено К. Мацузато [410]. Историк выделил пять основных позиций, которые разделяли центральная и местная элита с середины до второй половины XIX века: «Великий Оренбург» – это «плацдарм в Центральную Азию», «объект эксплуатации с огромными ресурсами», «опытный полигон для реформ», «цитадель цивилизаторов» и полностью противоречащий этим установкам образ «беспросветной провинции». Не трудно заметить, что эти образы выносили на передний план разное понимание миссии Оренбургского края в империи (вплоть до полного отказа от нее в рамках пятого образа). В заключение своего исследования К. Мацузато ставит вопрос: «когда же это территориальное восприятие (Великий Оренбург. – Прим. авт. ) заменилось восприятием более маленьких территорий, таких как Южный Урал и Западный Казахстан?» [411].