Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Приспосабливая судебную систему к пространствам Сибири, власть попала в ловушку собственных установок и логических построений. Принципы размещения судов на обширных просторах края продемонстрировали отсутствие гибкости, высветив недостатки позднеимперской властной модели в целом. Практика концентрации судебной власти в административных центрах незначительных по площади губерний Европейской России далеко не во всех случаях оказывалась пригодной для огромной территории Азиатского Зауралья. Мыслившийся столичными чиновниками универсальным, этот способ в Сибири отторгался расстояниями и не удовлетворял интересам автономной региональной юстиции. Территориальное устройство сибирских судов, подчиненное привычным для империи административным приоритетам, препятствовало миссии скорого и доступного правосудия, к выполнению которой власть на декларативном уровне так стремилась.

Постколониальная теория, постмодерная география, конструктивистский и этносимволический подходы в изучении национализма, а в более широком смысле – вся литература по изучению ментальных карт свидетельствуют о том, что географические представления, выходящие за рамки индивидуального познания, являются идеологическими конструктами, которые используются как инструменты влияния. [574]В этой статье я рассмотрю участие политической и интеллектуальной элит Российской империи в создании концепции Западного края и использовании этого конструкта для региональной самоидентификации этнических групп, проживавших на этой территории. Кроме того, в этом тексте я попробую ответить на вопрос, насколько это географическое представление о Западном крае (а точнее, об одной из его частей – Северо-Западном крае) вместе с официальным административно-территориальным делением империи воздействовали на концептуальное освоение географического пространства интеллигенцией недоминирующих этнических групп (евреев, поляков, белорусов, а в первую очередь – литовцев).

В этой статье я утверждаю, что существование конкурирующего – польского – нарратива об этом регионе стало главным стимулом для изобретения концепции Западного края имперскими правящими и интеллектуальными элитами. При этом антипольская составляющая всегда напоминала о возможности воспринимать указанный регион альтернативно по отношению к указанным установкам. Неудивительно поэтому, что имперские власти с опаской относились к возможности появления региональной самоидентификации, не говоря уже о том, что это воображаемое географическое представление почти не находило отклика среди упомянутых этнических групп.

Согласно сложившейся практике интеграции присоединенных к Российской империи новых территорий, после трех разделов Польско-Литовского государства в конце XVIII века вся территория бывшего Великого княжества Литовского была разделена на губернии, названия которых, как и их границы, впоследствии неоднократно менялись. Для нашей темы важнее то, что в конце XVIII века бывшие земли Великого княжества Литовского, как и Правобережная Украина, в официальной риторике чаще всего назывались «присоединенными от Польши губерниями», что по сути означало отсылку к историческому факту [575]. Так же стоит интерпретировать распространенную в это время формулировку «польские губернии»: речь шла не об этнических или культурных характеристиках, а о констатации того факта, что эта территория раньше принадлежала Польше. Губернии, созданные из территорий, присоединенных после Первого раздела в 1772 году, в официальной переписке стали называться белорусскими, тем самым указывая на этноконфессиональную близость к России. Вскоре после Третьего раздела имперские власти начали именовать всю территорию бывшего Великого княжества Литовского (вместе с Правобережной Украиной) «краем, возвращенным от Польши», а губернии – «возвращенными от Польши». Некоторое время эти губернии в государственных документах одновременно назывались и «присоединенными», и «возвращенными», однако после подавления восстания 1830–1831 годов второй термин стал преобладать, просуществовав до 1840‐х годов. Подобное наименование территории, хотя и указывало на исторические и этноконфессиональные претензии царской России на бывшие земли Великого княжества Литовского и Правобережную Украину, постоянно напоминало, что эти земли несколько столетий принадлежали другой державе [576]. Именно поэтому правящая элита стремилась найти наименование, которое позволило бы изменить существующие коннотации.

В 1830‐х годах по инициативе министра народного просвещения С. С. Уварова известный историк Н. Г. Устрялов разработал историческую концепцию, согласно которой Великое княжество Литовское являлось еще одним русским государством, соседствовавшим с Киевской Русью: «Литовское государство, при первых преемниках Гедимина, представляло такую же систему княжеств, какую мы видим в Московском государстве до Ивана III. Там все было Русское, и вера, и язык, и гражданские уставы; самые князья Литовские, рожденные от Русских княжен, женатые на Русских княжнах, крещенные в православную веру, казались современникам потомками Владимира Святого» [577]. По мнению Устрялова, только Люблинская уния с Польшей в 1569 году изменила траекторию развития этого государства по отношению к правильному пути: «…Западная Русь сделалась добычею иезуитов, старавшихся истребить в ней все Русское, и к концу XVII века она действительно утратила многие черты своей национальности: Русские законы уступили место Польским; язык был искажен; нравы и обычаи изменились; уния поколебала и веру православную» [578]. Из приведенных цитат видно, что Н. Г. Устрялов называет Великое княжество Литовское Западной Русью. Скорее всего, эта историческая концепция и подтолкнула имперскую бюрократию к переименованию самого региона. С 1830‐х годов в официальном дискурсе эта территория стала называться Западной Россией (или Западной Русью), а губернии – именоваться западными.

Итак, вне зависимости от того, как в официальном российском дискурсе называли этот регион – «присоединенный», «возвращенный» или Западный край, в представлении о нем важное место играло прошлое, события которого в восприятии российской правящей и интеллектуальной элиты принесли вред местному населению, которое воспринималось и/или маркировалось как русское. Этот вред состоял не только в том, что поляки даже после «воссоединения» сохранили положение доминирующей экономической и культурной силы Западного края. Подлинная «русскость» местных белоруссов и малороссов, считавшихся частью триединой русской нации, была искажена [579]. Как рассуждал в начале XX века один виленский чиновник, «колыбель русского народа» – это «внутренние ее губернии», где «самобытные особенности русского народа укреплялись в своем историческом развитии на вполне устойчивой и прочной почве русского самосознания, вне всякого иноплеменного вмешательства», однако «в ином положении находятся окраины России, как искони принадлежавшие ей, но на продолжительное время отторгнутые от нее», особенно девять западных губерний, народ которых, «находясь и развиваясь под влиянием разноплеменных исторических начал, не может быть отождествляем с общей массой православного люда коренных русских губерний, в смысле признания его воспитания на прочной почве русского самосознания» [580].