Наум Синдаловский - Легенды и мифы Невского проспекта

Между тем есть легенда о том, как исключительно благодаря вытянутой руке Пушкина был спасен Аникушин от неминуемой смерти. По легенде, при установке памятника Аникушин решил лично отполировать голову поэта. Он забрался на памятник, но не удержался, полетел вниз и не погиб только потому, что зацепился за вытянутую руку Пушкина.

Сквер вокруг памятника Пушкину стал любимым местом отдыха не только туристов, но и жителей окрестных кварталов. Здесь всегда многолюдно. Как утверждает школьный фольклор, «у памятника Пушкину всегда много людей и писателей». Вот два пионера из нашего советского прошлого отдают честь Пушкину. К ним подходит мальчик: «Это кому вы честь отдаете?» – «Пушкину». – «Это который „Муму“ написал?» – «Ты что?! „Муму“ Тургенев написал». – Мальчик отошел. Через минуту подошел снова: «Не пойму я вас, ребята, „Муму“ Тургенев написал, а вы честь Пушкину отдаете».

А вот два туриста из Франции. «Не пойму, – говорит один другому, – попал Дантес, а памятник Пушкину».

А вот мужик из местных, сидит в сквере у памятника. Вдруг слышит голос сверху: «Послушай, друг. Постой за меня часок. Дело срочное». Мужик согласился и залез на пьедестал, а Пушкин с него сошел. Прошел час, другой. Нет Пушкина. Надоело мужику на пьедестале стоять, и пошел он искать Пушкина. По Михайловской. На Невский. По галерее Гостиного двора. В бывший Толмазов переулок. В 27-е отделение милиции. «Вам тут Пушкин не попадался?» – «А у нас тут все Пушкины. Вот медвежатник. Вот форточник. Вот бомж». – «А в уголке?» – «Да тоже Пушкин. Рецидивист». – «А он что?» – «Да чуть ли не каждый вечер ловит голубей и гадит им на головы. Говорит в отместку».

Армянская церковь. Фото 2000-х гг.

В городском фольклоре памятник Пушкину называют удобной в произношении аббревиатурой «Пампушкин» и беззлобным каламбуром: «Памятник Пушкину скульптора Аникушкина».

Возвращаясь на четную сторону Невского проспекта, надо напомнить читателям, что в 1772 году по личной просьбе ювелира Императорского двора Ивана Лазарева Екатерина II разрешила на месте собственных конюшен Елизаветы Петровны возвести Армянскую церковь во имя Святой великомученицы Екатерины с двумя домами при ней.

В истории Петербурга армяне впервые упоминаются в указе от 1711 года, который предписывал как чиновникам, так и обыкновенным обывателям «армян как возможно приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезда». Понятно, что часть армянских купцов по завершении дел в Петербурге возвращалась на родину. Но некоторые приживались в сыром петербургском климате и оставались, как тогда выражались, «на вечное житье». Через десять лет после упомянутого указа армянская община в Петербурге насчитывала около тридцати дворов, а на Васильевском острове, в районе 3-й линии, уже существовала Армянская улица. В 1740 году общине было разрешено построить свою церковь там же, на 3-й линии Васильевского острова, на дворе армянина Луки Ширванова.

В XIX веке во главе петербургской армянской колонии стал коллежский советник Иван Лазаревич Лазарев (Ованес Лазарян), чьи предки еще в середине XVIII века перебрались из иранского города Новая Джульфа в Россию. По инициативе Лазарева в Петербурге на Невском проспекте была выстроена Армянская церковь и основано Армянское кладбище на набережной реки Смоленки. Точных сведений о численности армян в Петербурге XIX века нет. Однако в какой-то мере о ней можно судить по количеству захоронений на кладбище. К концу века их насчитывалось четыреста десять.

Армяне, проживавшие в Петербурге, были купцами и профессиональными военными, врачами и педагогами, чиновниками и торговцами. В собрании петербургского городского фольклора есть два анекдота, героями которых стали армяне. Интерактивное радио. Звонок в студию: «Здравствуйте». – «Здравствуйте. Говорите. Мы вас слушаем». – «Меня зовут Лена. Вчера на Кузнечном рынке я нашла кошелек. В нем три тысячи долларов, две тысячи дойчмарок и документы на имя Гарика Акопяна. Исполните, пожалуйста, для него хорошую песню. Спасибо». И второй анекдот. Вокруг Медного всадника бегает, восторженно причмокивая и размахивая руками, армянин. «Вах, какой армян! Какой армян! Вах! Вах!» – «Какой же это армянин? – спрашивает его прохожий. – Это русский царь Петр Первый». – «Какой царь?! Какой царь?! Ты что, не видишь – написано: Га́зон ЗасеЯн?»

Армянской церкви принадлежат два дома, за № 42 и 44. Дом № 42 дошел до нас после реконструкции, предпринятой известным петербургским архитектором А.И. Мельниковым в 1835–1837 годах. С 1842 по 1873 год в нем жил поэт Федор Иванович Тютчев.

Тонкая лирика стихов Федора Тютчева с глубоким философским подтекстом, заложенным буквально в каждой строчке, долгое время считалась уделом избранных эстетов. Поэтом «для всех» он стал не вдруг, должно было пройти время. Даже Тургенев не сразу признал его стихи, но именно ему принадлежат слова о Тютчеве: «Кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии». Еще более решителен в оценке творчества Тютчева был Лев Толстой: «Без Тютчева жить нельзя».

Между тем в петербургском обществе Тютчева более знали как опытного дипломата, долгое время проработавшего за границей, эстета и салонного острослова. Многие оброненные им реплики сразу становились достоянием фольклора и до сих пор считаются жемчужинами петербургской мифологии. Так, однажды Тютчев узнал, что некто собирается жениться на даме легкого поведения. «Это похоже на то, – иронически проронил он, – как если бы кто-нибудь пожелал купить Летний сад… для того, чтобы в нем прогуливаться». Его острый язык не щадил ни мужчин, ни женщин. Так, некую госпожу охарактеризовал так: «Неутомимая, но очень утомительная». А описывая семейное счастье одного из своих родственников, заметил: «Он слишком погрузился в негу своей семейной жизни и не может из нее выбраться. Он подобен мухе, увязшей в меду».

Так же беспощаден был Тютчев к сильным мира сего. «Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно сплошное уголовное дело», – говорил он. И про Николая I: «По внешности он великий человек». По другой версии, тютчевская фраза выглядела несколько иначе: «У Николая фасад великого человека». Это, кстати, совпадало с мнением об императоре, высказанном однажды Пушкиным: «В нем много от прапорщика и мало от Петра Великого».

Попасть на язык Тютчеву означало то же самое, что быть осмеянным во время дворцового приема. Клеймо, поставленное Тютчевым, оказывалось несмываемым. Про канцлера Горчакова Тютчев говорил: «Он заурядная натура и с бо́льшими достоинствами, чем можно предположить по наружности. Сливки у него на дне, молоко на поверхности». Когда канцлер Горчаков сделал камер-юнкером некоего Акинфьева, в жену которого был влюблен, Тютчев проронил: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв». А по поводу сановников, близких к императору Николаю I и оставшихся у власти при Александре II, сказал однажды, что они напоминают ему «волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».