Андрей Соколов - Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Если Карла I война сделала солдатом, то Эдвард Хайд им не стал. Он не принимал непосредственного участия в военных действиях, единственной битвой, за которой он наблюдал, была битва при Эджхилле. Его друг Фолкленд и коллега Колпепер, хотя и занимали, как и он, посты в королевском совете, участвовали в сражениях, Хайд — никогда. Сам он этого никак не объяснил, но видимо, это не воспринималось окружающими как проявление трусости. Вероятно, ценился интеллект Хайда. Хотя точное авторство королевских посланий и прокламаций определить невозможно, считают, что большая часть из них, хотя бы в первоначальном варианте, готовилась им. Возможно, друзья считали, что он слишком толст и неуклюж, чтобы сражаться в битве [74, 79 ]. Хайд не любил войну, как политик делал все, чтобы ее предотвратить, когда она началась, искал мир, двигаясь дорогой компромиссов. В этом отношении у него было больше не сторонников, а противников, включая самого короля, в конечном счете, окончательно ставшего на позиции Генриетты Марии и поверившего, что только силой можно вернуть власть над страной. Вероятно, в следующих словах Кларендона была доля лукавства: «В то печальное время и сам король, и те, кто лучше всего знали состояние дел, не имели и мысли начинать войну, надеясь, что парламент, в конце концов, пойдет на соглашение, за что и Его Величество, и эти люди подвергались тысяче упреков» [7, II, 212 ].

Для Кларендона важно объяснить, почему Карл испытывал огромные затруднения в привлечении сторонников, почему многие знатные люди, даже не питавшие симпатий к лидерам парламентской оппозиции, не торопились присоединяться к нему. Он ставил на первое место ослабление моральной воли представителей политической элиты, предпочитавшей не противодействовать парламентским интриганам, что связывало королю руки. Кларендон писал: «Я объясняю это вялым и дремлющим духом, поразившим королевство (вызванным долгим покоем и комфортом); ему была настолько отвратительна сама мысль о гражданской войне, что живая и энергичная подготовка к тому, чтобы ее предотвратить, воспринималась как призыв к ней. Лишь немногие лорды осмелились заявить: правда не на стороне парламента. Будь это сделано, народ единодушно поднялся бы за короля» [7, II, 182 ]. Кроме того, собирать войско значило предоставить парламенту возможность объявить, что Карл намеревается «сокрушить религию и уничтожить законы и свободы народа». Кларендон считал: «Нельзя извинить тех, кто с начала и в течение всей деятельности парламента из-за лени, неблагоразумия, неосмотрительности или скуки не присутствовали на заседаниях, когда еще число тех, кто реально намеревался осуществить радикальные изменения, было очень незначительным. Эти люди ежедневно кропотливо увеличивали число своих сторонников, пока оно не достигло числа, при котором они могли осуществить свои намерения. Так же я не могу извинить пэров, среди которых умеренных было четыре к одному, позволивших горстке людей, которых они могли вначале легко сокрушить, морочить себя, убеждать, подвергать угрозам, лишать прав. В палате общин число людей благородных, способных, с хорошей репутацией, приверженцев закона и порядка, превосходило число низких и злонамеренных лиц» [7, II, 192 ]. Моральной слабости тех, кто оказался неспособен выполнить свой долг, Кларендон противопоставлял «честных и чистых людей», кто с мужеством и достоинством защищал закон и свободу, невзирая на угрозу ареста, конфискации имущества или изгнания [7, II, 196 ]. В основе аргументации Кларендона лежит, следовательно, противопоставление сил добра и зла. Ослабление нравственных начал, а не божественное предопределение, позволило злу восторжествовать, хотя бы временно. Это напоминает тезис итальянского философа и историка Бенедетто Кроче, сформулированный триста лет спустя: фашизм пришел в Европу из-за ослабления нравственной воли либерализма.

В июле была предпринята еще одна попытка захватить арсенал в Гулле. На этот раз инициатива принадлежала Дигби. Судно, на котором он возвращался в Англию, было остановлено кораблем, команда которого подчинялась парламенту. Однако он так ловко загримировался и так убедительно изображал француза, не понимавшего никаких языков, кроме своего, что его не узнали (говорили, что потом его не узнал сам Карл I). Так он оказался в городе и встретился с Хотемом, который якобы снова обещал открыть ворота перед роялистами. Король с уверенностью в победе осадил городские стены, но защитники, получив помощь от шотландцев, и не думали сдаваться. Хотем совершил вылазку, и кавалеры были вынуждены бежать из окопов. Карл I был вторично унижен под стенами города.

В годы гражданской войны отец и сын Хотемы (свидетельствовавшие друг против друга), были обвинены в измене парламентом и обезглавлены.

В августе оба лагеря, парламентский и роялистский, вплотную приблизились к открытому конфликту. Король освобождался от тех, кто мог стать для него обузой. Во Францию возвратилась его теща Мария Медичи, и кажется, это был последний предвоенный эпизод, когда стороны нашли согласие: парламент немедленно вотировал три тысячи фунтов на покрытие ее расходов. Тогда же, в начале месяца, Карл издал приказ Эссексу и старшим офицерам его армии под угрозой обвинения в измене отказаться от своих полномочий. Он окончательно решил, что война может быть эффективным решением стоявших перед ним сложных проблем. Можно сказать, что в почти восьмимесячной войне нервов у Карла I нервы сдали раньше. 12 августа была опубликована королевская прокламация, которая отменяла «оскорбительные и мятежные» акты обеих палат, подданным запрещалось подчиняться им, всем способным носить оружие предписывалось явиться до 25 августа в Ноттингем под королевские знамена. Сам Карл прибыл в город за несколько дней, и 22 августа состоялась церемония объявления войны мятежникам. Этот день считают началом гражданской войны. Поскольку со времени, когда английские монархи прибегали к такому символическому действу, прошло много времени, королевские герольды не были уверены в исторической точности ритуала. Карл I отверг предложение вывесить штандарт из башенного окошка замка, посчитав, что участники должны видеть флаг вблизи. Церемония оказалась не такой впечатляющей, как он рассчитывал. Под проливным дождем выстроилось восемьсот кавалеристов и батальон из шестисот пехотинцев. Войска кричали «Боже, спаси короля». Герольд читал декларацию, объявлявшую Эссекса и его сторонников мятежниками, но дождь смыл чернила, и слова, которые Карл сам написал перед процедурой, воспроизвести не смогли. Король верхом, в сопровождении немногочисленной свиты, проследовал на холм, где располагался замок, за ним гарцевал со знаменем Эдмунд Верни. Штандарт с королевским гербом, на котором было написано «Дайте цезарю, что ему принадлежит» (Give Caesar His Due), закрепили в небольшом углублении, буквально выцарапанном ножами и голыми руками. Это сопровождалось боем барабанов и звуками труб. Ночью неожиданно налетела буря, и штандарт упал прямо в грязь. Неудивительно, что многие «меланхолического склада люди» увидели в этом дурное предзнаменование: «Печаль охватила весь город, и король был еще печальнее, чем обычно. Штандарт сорвало буйным ветром той же ночью, и его не могли водрузить на прежнее место день или два, пока буря не успокоилась». Описание этого дня Хайд завершил словами: «В таком жалком состоянии находились дела короля, когда штандарт был поднят» [7, II, 291 ].