Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Будущий архимандрит происходил из потомственных дворян, но с самого его рождения «счастие земное не улыбалось» ему. Лукьян Желяев, родившийся в маленькой деревне Курской губернии, был нелюбимым сыном. Мать тяготилась им и даже, по его утверждению, «клала его на ночь с собой в намерении усыпить и этим освободить себя от излишнего бремени ухода за больным малюткой». После ранней смерти отца семья жила настолько бедно, что мальчику пришлось пасти скот у одного зажиточного крестьянина и учиться у портного. «Такая печальная обстановка его жизни при сознании им неестественности своего положения, в сравнении с дворянским происхождением, грустью отдавалась в его сердце» [822].

Позднее, обучаясь в Курской гимназии, Лукьян стал свидетелем прибытия в город архиерея (очевидно, епископа Владимира (Ужинского)) и сопутствующих атрибутов: перезвона в храмах, встречающей толпы, яркого епископского облачения. На вопрос мальчика «что такое архиерей?» кто-то из прислуги объяснил, что это монах высокого чина, и присовокупил: «Если и ты пойдешь в монашество, то сделаешься и ты архиереем». Автор воспоминаний признается, что такое объяснение и «вся эта блестящая обстановка архиерейского сана» сильно заинтересовали его и подтолкнули к решению о выборе пути. Резюмируя те впечатления, он пишет, что именно в монашестве чаял найти «тихую пристань от бурь и непогод житейского моря» [823].

Желяев стал послушником уже в тринадцатилетнем возрасте, что для дворянина было совершенно нехарактерно. После трудного детства монашество он воспринимал как некую компенсацию – одновременно духовную (он стремился к уединенной молитвенной жизни) и карьерную (второй шанс достигнуть административных высот, альтернативный для дворянина социальный лифт).

В реальности он действительно не остался рядовым иноком. Пройдя через ряд обителей, в том числе Оптину пустынь в 1836–1837 годах, приняв постриг с именем Леонтий и иерейский сан, он в 1850‐х стал духовником богомольцев в Киево-Печерской лавре и приобрел многих почитателей. В воспоминаниях отмечается, что он «имел честь быть духовником не только разных монастырей игумений, игуменов и архимандритов, но и трех епископов» [824]. В 1859 году получил бронзовый наперсный крест в память о Крымской войне. Хотя эти кресты массово вручались священнослужителям вне зависимости от их участия в боевых действиях, мемуарист особо выделяет первую для него в священном сане награду: «Этот наружный крест был ему как бы наградой и утехой за тот внутренний крест скорбей, который тяготил и преследовал его за это время. Он служил ему вместе и началом для других наград. С сего времени быстро стал отец Леонтий возвышаться и получать награды благодаря приятным обстоятельствам, среди которых ярко обрисовывались всего его заслуги и ничто их не затемняло в глазах начальства» [825]. Наступила, по его словам, «самая счастливая и блаженная карьера жизни» [826].

В 1862 году отец Леонтий был назначен исправляющим должность настоятеля Глуховского Петропавловского монастыря (Черниговской губернии), год спустя утвержден в должности и возведен в сан архимандрита. Вот как это комментируется в его автобиографии: «‹…› Многие ученые, завлеченные в монашество льстивыми обещаниями и ослепленные надеждою воссесть некогда на так заманчивый для всех монашествующих архиерейский трон по своим заслугам и образованию, закончили свое монашеское поприще или в сане простого иеромонаха, или даже архимандрита, но какого-либо малоизвестного монастыря». Кому же противопоставляются эти монахи? Тому, кто не ослеплен карьерными перспективами? Нет, более удачливому карьеристу! «Не то мы видим в жизни Лукиана. Он вполне достиг вершины своего величия. Самое богослужение его в сане архимандрита было с привилегиями архиерейского сана ‹…›» [827]Возведение в сан архимандрита – «желанный, дорогой и знаменитый в его жизни день», который он расписывает максимально подробно, воспроизводя практически весь соответствующий богослужебный чин. В конце перед нами предстает новопоставленный архимандрит, «достойно за свои труды и заслуги украшенный блестящей золотистой митрой» [828].

Может показаться удивительным, что священнослужитель, монах так комментировал собственное административное восхождение в автобиографии. На полях одного из ее списков остались интересные карандашные пометы (в дореволюционной орфографии) неизвестного читателя. Напротив слов о «вершине своего величия» поставлена помета: «Не ржана ли каша?» [829](Здесь обыгрывается известная поговорка «Ржаная каша сама себя хвалит».)

Подобные нотки были характерны для отца Леонтия (Желяева). Они звучат и в других его текстах. Например, в переписке с настоятелем Оптиной пустыни архимандритом Исаакием (Антимоновым) он сообщает свой адрес и заодно указывает, как к нему правильно обращаться в письменной форме: «Его высокопреподобию всечестнейшему священно-архимандриту Леонтию ‹…›» [830]. В другом письме он рассказывает, что в каждый его приезд в город Глухов к нему стекается масса поклонников [831]. Архимандрит Леонтий, не забывая упомянуть о своем недостоинстве, фокусирует внимание, например, на том, как его принимал тот или иной настоятель или архиерей, как ему отвели комнаты, которые «приезжие архипастыри занимают», как ему первому налили «рюмочку лиссабонского», а уже потом всем прочим, и так далее [832]. Еще в одном письме, напоминая о долге настоятеля Тихоновой пустыни отца Моисея (Красильникова), наш герой как бы невзначай намекает, что деньги лучше вернуть «без дальнейших хлопот и переписки о таком маловажном деле, дабы я беспокоил незабвенных моих благодетелей, столь важных лиц, каковы: Высокопреосвященнейший Исидор митрополит С.-Петербургский и Антоний архиепископ Владимирский!» [833]

Впрочем, отец Леонтий вовсе не был чужд и аскетических побуждений. В автобиографии можно встретить сцены его горячей молитвы, участия в богослужениях, в омывании и переоблачении мощей святителя Иоасафа Белгородского («утешение редкое для души, зрелище невиданное для многих» [834]), примеры близкого общения со старцем, особых наложенных на себя подвигов (одно время не ходил в трапезу с братией, питался сухарями и водой), благотворительности автора в его бытность настоятелем (на свои и на привлеченные средства устраивал странноприимные дома, трапезу для странников и нищих), ежедневного причащения в период тяжелой болезни. В послушнической молодости он даже сознательно стремился к тому, чтобы его посетили скорби. Например, разводил в келье клопов, чтобы приучить себя к ночной молитве. В скорбях он, по его словам, «как в горниле, очищался от мирских взглядов на жизнь и укреплялся в подвигах монашества» [835]. Оптинский старец Леонид (Наголкин) не одобрял таких порывов, но предсказал, что бедствий избежать не удастся.