Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Рассказы о прошедшей жизни, смысл которой совершенно переменился, писали не только бывшие обращенные и крепостные. Усвоенные в церковной прессе нарративы сохраняли свою действенность и впоследствии, в советскую эпоху. Крестьяне и рабочие, которые описывали свою жизнь в Советском Союзе, также использовали агиографические приемы нарративов обращения. Так, автобиографии крестьян, которые появлялись, например, в 1920‐х годах в «Крестьянской газете», сохраняли трехчастную структуру. Перелом в них обозначал 1917 год, который разделял прежде и теперь [812]. Крестьяне стремились в автобиографиях убедить в своем радикальном отречении от прошлого и привести доводы правильного опыта восприятия нового [813]. Для этого они использовали метафорику обращения. Биографии – такие, например, как пионера Павлика Морозова, который «порвал с прошлым», выдав своего отца-кулака, – также были представлены в форме истории об обращении [814]. Равным образом и в политических автобиографиях сталинской эпохи, в ритуалах самокритики собственные ошибки, мнимые заблуждения, отличия и принадлежность трактовались через образы обращения. В Советском Союзе оно оставалось прототипом внутренней метаморфозы [815].

In Tsarist Russia three social spaces existed – the press and the media, autobiographical projects initiated by scholars, and the family circle – in which peasant men and women recorded their lives. The article focuses on the press, where since the 1870s autobiographies of former serfs, peasant poets and converts were published. In these texts especially, questions of belonging were discussed. The study concentrates on the autobiographies of those peasants who presented their life in the patterns of a conversion narrative. They told the readers of the church journals their story as the life of the prodigal son, who lost the true faith due to temptation and false promises. And despite all “sinful” twists and turns the church – like the father in the biblical parable – reached out its hands for return and reconciliation. Life narratives which did not result in (re-)conversion to the orthodox church were very rarely published in the church press.

By providing autobiographies, the orthodox church reacted to the crisis of their institution and the various offerings to life’s meaning from their competitors. With autobiographies the church tried to transmit the essential knowledge about dogmas, church history and the “right” exegesis of the writings. The narratives sought to convey lacking dogmatic knowledge to the believers and the clergy, which became extremely important with the rise of evangelical sects and Biblicist movements. With the autobiographies the church drew the borders between in– and outsiders. While for peasant converts the autobiographies were a means to present their strong connection to the orthodox church and to gain recognition and appreciation from the group they thought to belong to. Peasant writers who used the patterns of a conversion narrative proved that it was possible to question their own origin, their own education and beliefs. In this sense the autobiographies are also an example for religious individualization.

Для монахов не слишком характерно составлять собственные мемуары. Уход из мира побуждает меньше думать и вспоминать о нем и своих с ним связях, в том числе генеалогических. По каноническим нормам посещения монашествующими (а особенно после пострига) родственников строго ограничиваются. Но все же в период расцвета автобиографики в России во второй половине XIX – начале XX века мемуары монахов – не редкость. Дело в том, что, несмотря на принятие обетов и смену имени, полный разрыв с миром едва ли возможен – в частности, социальное происхождение инока, воспоминания о прошлом опыте продолжают играть роль внутри монастырских стен. Выходцы из одной социальной группы зачастую собираются вместе, у них нередко сохраняется сознательная самоидентификация с прежним сословием.

Конечно, это явление связано не только с Новым временем. О нем отзывался еще Иван Грозный в своем ярком послании в Кирилло-Белозерский монастырь. Царь ругал обители, где «в черньцех боярин бояръства не състрижет, а холоп холопъства не избудет», куда бояре переносили свои мирские привилегии и мирскую вражду [816]. Отличием Нового времени становится разрыв между светской и церковной культурой – и одновременно наблюдаются спорадические попытки его преодолеть. Кроме того, Новое время с распространением культуры мемуаров дает возможность рассмотреть переход из мира в монастырь глазами самих иноков.

Среди монашествующих авторов эго-текстов второй половины XIX – начала XX века часто встречаются лица благородного происхождения. Это неудивительно: в их среде автобиографика была особенно развита. В связи с этим мне хотелось бы посмотреть, как в таких текстах преломляется опыт мирской жизни дворянина, столь несходный с монашеским бытом, насколько сохраняется сословное самосознание, как в одной личности соединяются светское и сакральное. В историографии уже поднимались вопросы, связанные с монахами из дворян, чаще всего – в контексте социального происхождения разных групп монашествующих и удельного веса разных сословий [817]. При этом тема сохранения дворянского самосознания в монашестве остается малоизученной.

Любопытный материал для изучения поставленного вопроса дает неопубликованная автобиография архимандрита Леонтия (в миру Лукьяна Матвеевича Желяева или Жиляева; 1817–1895), не оставившего практически никакого следа в историографии. Текст хранится в фонде Оптиной пустыни Отдела рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ) и представляет собой два рукописных списка объемом около двухсот листов с простым заголовком: «Отец Архимандрит Леонтий. (Биография)» [818]. Указания на то, что он сам был автором, отсутствуют; рукопись составлена не его почерком, а он в ней упоминается в третьем лице. Более того, попадаются фрагменты, где составитель ссылается на незнание некоторых обстоятельств или мотивов поведения своего героя, тем самым отводя от него подозрения в авторстве.

Однако подозрения остаются. Повествование от третьего лица может встречаться и в автобиографиях, в частности составляемых с участием помощников (в качестве примера сошлюсь на мемуары митрополита Платона (Левшина) [819]). А в данном случае есть и другие важные аргументы: изложение не доведено до смерти, а обрывается на 1874 году; перечисляются очень интимные детали – мысли, чувства героя; в нескольких местах рукописи рукой архимандрита Леонтия вставлены уточняющие слова. Наконец, в других его документах мне удалось найти краткое «прибавление» к жизнеописанию, в котором попадаются реплики от первого лица, зачеркнутые и переправленные на третье лицо [820]. Все это указывает на то, что текст был составлен под руководством главного героя, а возможно, и под его диктовку. При этом в данной автобиографии элемент «авто» был замаскирован.

Во вступлении повествуется о превратностях человеческих судеб и о том, как разные люди на них реагируют. Вообще для этого текста очень характерен взгляд на жизнь в вертикальной плоскости как на постоянную смену восхождений и падений. Причем эта динамика связывается автором и с духовным, аскетическим контекстом (духовным ростом, борьбой с внутренним человеком, несением своего креста, покорностью промыслу Божию, терпением скорбей, которые помогают очиститься от мирского и сменяются утешениями) и с совершенно светским стремлением к успеху, карьерному продвижению, славе, наградам и т. п., когда житейские невзгоды делают еще более ценными и выстраданными достигнутые высоты. «Иные падают с самой вершины своего блаженства и уже не встают более для нового восхождения туда, другие же и после своего несчастия не лишаются возможности снова воссесть на прежнем троне своего величия, чего нередко и достигают» [821]. К числу последних лиц отнесен и герой автобиографии.