Саймон Рабинович - Права нации: Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

Утверждение Дубнова, будто, «пария вне гетто, еврей был гражданином внутри гетто, внутри района своей оседлости, в своей общине, в своем духовном государстве», воспринимается как романтическое и в то же время ностальгическое [148]. Но если Дубнов и находил в изоляции евреев элемент духовной свободы — и это мнение разделяли такие сионистские мыслители, как Макс Нордау, — он вовсе не выступал за отказ от гражданского равноправия [149]. Он полагал, что в конституционном, либеральном, полиэтническом государстве гражданские права и национальное самоопределение дополняют друг друга. Подобная формула легла в основу требований польских либеральных националистов на территории Российской империи после провала восстания 1863 года. Поскольку надежды поляков на политический суверенитет рухнули, сформировалась новая концепция польской нации как сохраняемой польским народом общности культурного и языкового наследия, которая способна выжить и без государства и границ. Дубнов верил, что евреи в Российской империи, а также в Австро-Венгрии, Германии и Франции, способны аналогичным образом изменить представление о своем народе и добиться равноправия и национальной эмансипации. Как и другие националисты в тогдашней Европе, Дубнов рассчитывал, что за достижением XIX века — раз и навсегда установленными понятиями личных прав и свобод — в ХХ веке последует требование столь же нерушимо установить «идеал свободы или автономии национальной личности» [150]. При этом национальные права у Дубнова не привязаны к территориальным формированиям: он настаивает, что все народы в свободном государстве должны пользоваться равными правами. Такая оговорка была, разумеется, необходима, поскольку Дубнов шлифовал свою национальную теорию на фоне конкурирующего, а местами совпадающего с ней еврейского национального движения — сионизма. В основе исторического и политического автономизма Дубнова лежит представление о народе диаспоры: автономизм — постоянную борьбу за автономию в условиях диаспоры — он считал «законом выживания евреев» [151]. Тем самым отрицать национальное бытие евреев в диаспоре означало бы спорить с историей, а также, по мнению Дубнова, и отказывать евреям в достойном будущем [152]. Основной вызов времени Дубнов, как и разделявшие его убеждения автономисты и националисты диаспоры, видел в создании современных средств для реализации пробуждающихся национальных ожиданий, для возрождения самоуправления.

В Западной и Центральной Европе XIX века многочисленные факторы — от индустриализации, урбанизации и роста капиталистической экономики до усиления правовой защиты граждан — и сами по себе разъедали еврейскую автономию [153], а вдобавок к этому ее напрямую стремились уничтожить государственные власти. Российскую империю XIX века тянули в разные стороны западники и славянофилы, но на русских евреях сказывались, пусть и в меньшей степени, те же процессы, которые действовали на евреев Западной и Центральной Европы. Дубнов и его философия являются, конечно же, плодом таких перемен: Дубнов, как и другие еврейские интеллигенты его времени, искал способы сохранить преемственность еврейской истории в современном ему мире. В своих исторических трудах Дубнов связывал сохранение еврейской нации в течение двух с лишним тысячелетий рассеяния с умением адаптироваться к меняющимся обстоятельствам. В политической теории Дубнова идея возвращения к самоуправлению, лежавшая в основе его концепции автономизма, не противостоит модернизации — скорее, это ее своеобразная интерпретация. Сама идея разделить гражданские и религиозные функции кегилы — учитывая историческое отсутствие подобной дифференциации — фактически представляет собой разновидность радикального секуляризма. И сторонники автономизма, и приверженцы ассимиляции поддерживали такое разделение, с той принципиальной разницей, что одни видели в общинных институтах инструмент национального возрождения (такого мнения придерживались автономисты), а другие — орудие интеграции (на это рассчитывали сторонники обрусения). Именно маскилим, которые первоначально пытались обеспечить переход евреев от корпоративной идентичности к гражданской, создавая институты, совмещавшие в себе еврейское и имперское начала, посеяли первые семена национализма [154]. Автономизм продолжил эту тенденцию и (как мы покажем в следующей главе) позаимствовал идеи русского либерализма о благе децентрализации и укрепления местного самоуправления. Дубнов призывал восточноевропейских евреев приложить все силы, дабы избежать того размывания автономии, какое постигло евреев Западной Европы. И в самом деле, казалось, что евреи Российской империи гораздо лучше подготовлены к этой ситуации и способны воспротивиться требованию полной ассимиляции в обмен на гражданское равноправие, тем более что равноправия им, скорее всего, так и не предоставят. Российская империя не была национальным государством: евреи жили среди других народов, также требовавших той или иной формы независимости. К тому же от старых иерархических структур еврейской автономии сохранилось достаточно много элементов. Разумеется, никакого подпольного кагала в Российской империи не существовало, однако ни структуры самостоятельных еврейских общин, ни имевшиеся в распоряжении общины средства влияния вовсе не исчезли бесследно. Дубнов прошел путь аналогичный тому, который прошли многие сионисты: его национальная идеология складывается в духовном поиске возможностей добиться для преобразованной и светской еврейской нации равноправного статуса среди европейских народов. Эта личная эволюция началась задолго до того, как Дубнов осознал себя националистом. Общим у последователей Дубнова и предтеч сионизма в России был отказ от индивидуальной реакции на проблемы, стоявшие перед европейским еврейством, в пользу коллективной реакции. Различались же они тем, что последователи Дубнова искали элементы для строительства нового еврейского общества в культуре диаспоры, а не в Сионе и не в перспективе собственного государства. Автономисты считали, что главной цели — суверенитета — можно достичь, не отрывая евреев от современной им культуры и тех стран, которые сделались их родиной. Возвращение ассимилированных интеллигентов к кегиле свидетельствовало не только о разочаровании незавершенной эмансипацией, но и о переоценке устаревших источников еврейской власти и авторитета ради реформаторской по сути задачи превратить российское еврейство в национальную общность.

В итоге автономизм предлагал евреям разрешение проблем национального развития. На закате империи либералы, радикалы и многие другие ожидали преобразований — эволюционных или революционных. В таком контексте национальные меньшинства, особенно западных губерний, где проживала основная часть евреев, все настойчивее предъявляли свои требования, в том числе добиваясь ослабления центральной власти в пользу большей автономии. Некоторые интеллигенты осознавали (зачастую со страхом), что от евреев ожидают либо полного растворения в национальных движениях других меньшинств — польского, украинского, литовского, — либо полного слияния с культурой имперской России. В Царстве Польском евреи столкнулись с подобным выбором уже в начале XIX века [155]. Автономизм позволял применить к евреям национальные требования других меньшинств, но не увязывал эти требования с наличием собственной территории. Отчасти он тем и был привлекателен, что предлагал выход из дилеммы, не разрешимой другими способами.