Энн Гленконнер - Фрейлина. Моя невероятная жизнь в тени Королевы [litres]

Юэн так и поступил. Смотреть, как он играет рядом с отцом, было очень трогательно.

Мэй не знала, какой подарок сделать брату. Она выбрала симпатичную мягкую игрушку – ярко-зеленую лягушку в полосатом красно-белом ночном колпаке. Генри она страшно понравилась. Он лежал в этом колпаке в окружении самых близких людей. Он всегда очень любил двойняшек: в шестом классе они решили поступить в разные школы, чтобы обрести какую-то независимость друг от друга, но им пришлось очень нелегко. Генри изо всех сил поддерживал обеих. Он ездил в их школы и забирал домой на выходные. Не знаю, как мы пережили то Рождество. Сердце у меня разрывалось, но я старалась держать себя в руках, словно ничего не происходит.

После Рождества состояние Генри ухудшилось, и его перевели в больницу Сент-Мэри в Паддингтоне, где открылось специальное отделение для таких пациентов. Как и других тяжелобольных молодых людей, Генри положили в отдельную палату. Чаще всего посетители тихо сидели рядом с больными, но Генри попросил, чтобы его окружали друзья-буддисты. Мне это не очень нравилось. Каждый раз, когда я приходила, мне приходилось пробираться сквозь целую толпу людей, распевающих песнопения. Они были так погружены в свой транс, что даже не замечали меня. В последние недели мне так и не удалось побыть наедине с Генри.

В последний день я открыла дверь, готовясь пробираться мимо буддистов, но подошедшая медсестра взяла меня за локоть и не дала войти.

– Леди Гленконнер, – сказала она. – Пойдемте со мной.

Сердце мое упало. В больнице была особая комната, где родные умерших пациентов могли дать волю своему горю. Сестра привела меня туда. Я поняла, что случилось, но даже это понимание не смягчило удара.

– Генри только что умер, – сказала сестра.

Не знаю, что я почувствовала. Такую боль невозможно выразить словами. Мой сын умер, а я опоздала всего на несколько минут и не смогла с ним проститься.

А еще меня охватил гнев. Как он мог быть таким беззаботным? Я столько раз просила его быть осторожным, но он меня не слушал. Генри умер в январе 1989 года, через восемнадцать месяцев после постановки диагноза. Ему было всего двадцать девять лет.

Это была огромная трагедия для нашей семьи. Чарли всегда ревновал к Генри, и их отношения несколько лет были напряженными. Но перед смертью они помирились. Теперь же Чарли корил себя за упущенное время. Помню, как мы сидели на кухне в Хилл-Лодж с двойняшками и Чарли. Я никогда не видела, чтобы он рыдал навзрыд. А потом мне пришлось утешать и девочек, потому что они тоже не могли сдержать слез. Им только что исполнилось восемнадцать, их взрослые отношения с Генри еще только начинали складываться. И теперь они лишились своего верного брата и друга.

Никто не знал, как утешить нашу семью, хотя принцесса Маргарет и принцесса Диана избавили СПИД от позорного клейма. Они открыто поддерживали фонды и организации и много делали для больных и их семей. Когда принцесса Диана узнала о смерти Генри, она лично написала мне письмо соболезнования, чтобы хоть как-то меня утешить. Незадолго до его смерти она навещала Генри в больнице и беседовала с ним. Чтобы изменить отношение к этой болезни, она снимала свои встречи с молодыми пациентами. В конце съемки она спросила, нет ли в отделении тяжелых пациентов, которых нельзя было снять. Таких больных оказалось двое, и принцесса Диана встретилась с обоими наедине, без съемочной группы. Одним из них был Генри.

– О, мэм, – широко улыбнулся Генри, – у нас с вами есть нечто общее.

Принцесса Диана удивилась и спросила, что же это.

– Барбара Барнс была моей няней, – ответил Генри, – прежде чем заняться воспитанием принцев Уильяма и Гарри.

Принцесса Диана писала, что ей было очень приятно познакомиться с Генри, пусть даже и при таких печальных обстоятельствах. Он показался ей очень смелым человеком. Принцесса Диана не боялась говорить откровенно – этим она очень отличалась от многих наших знакомых, которые просто не знали, что сказать. В обычной ситуации мне было бы трудно общаться с человеком настолько эмоциональным и открытым, настолько не похожим на всех, кто меня окружал и к кому я привыкла. Но в момент смерти Генри это стало для меня огромным утешением.

Принцесса написала, что Генри был очень смелым, и я смогла гордиться им. Это было большим утешением – ведь многие отдалились от нас, а еще приходилось иметь дело с журналистами – настоящими гиенами. После смерти Генри журналисты буквально осадили наш дом: Генри попал на первые страницы. Он поделился своей историей, надеясь, что она окажет положительное влияние. Но после его смерти нам пришлось столкнуться с очень тяжелой ситуацией.

Каждое утро мы получали газеты с фотографией Генри и огромными заголовками, чаще всего очень неприятными. Журналисты продолжали приходить, полиция была не в силах их остановить. Они толпились на улице, круглосуточно звонили в дверь и даже прятались в мусорных баках возле детского сада Юэна.

Желая защитить Юэна, мы попросили местного священника приходить к нам в рясе, чтобы он мог прятать мальчика и выводить его из дома. Это сработало. Журналисты решили, что священник приходит утешить нас, и не догадывались, что он тайком выводит Юэна из дома. Журналисты не позволили нам спокойно пережить наше горе. Они буквально охотились за нами в самый тяжелый момент жизни.

Я твердо решила, что не позволю им портить мою жизнь. Мне хотелось сделать все, что в моих силах, для остальных детей. Я собралась с силами и занялась организацией похорон. Пока журналисты выпрыгивали из мусорных баков и стучали в окна и двери, я старалась исполнить последние пожелания Генри. Он был очень высоким, и гроб оказался очень большим. На похоронах я не могла сдержать улыбки: по буддистскому обычаю гроб засыпали ананасами и другими тропическими фруктами, и в крематорий он прибыл как огромный фруктовый салат.

Месяцы после смерти Генри были очень тяжелыми. Никто не мог понять, через что мне довелось пройти. Никто не понимал, как общаться со мной и говорить о произошедшем. Колину было трудно, и он вернулся на Мюстик, подальше от прессы. Я уехала в Норфолк, чтобы от всего отключиться. Но, когда я приходила в магазины, те, кто всегда здоровался и заговаривал, отворачивались и спешили прочь. Думаю, они боялись сказать что-то не то, чтобы я не заплакала. Все так боялись смерти, а СПИД был такой страшной и всеми осуждаемой болезнью, что люди делали вид, что ничего не случилось. В нашем поколении не принято было вести задушевные разговоры, мы не делились эмоциями. Я считала, что должна быть сильной ради остальных детей. Нужно было жить дальше, не зацикливаясь на утратах. Я плакала только на похоронах, больше никто не видел моих слез. Я ходила в церковь и молилась. А что еще я могла сделать? Ничто не могло вернуть Генри.