Стивен Коткин - Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970–2000

Приватизация сама по себе стала целью, но она была также и средством для достижения другой цели: обновления экономики. Даже иностранные консультанты, поспешившие раструбить о ней как о «редком для России примере успешной экономической реформы», признавали, что успех этот в конце концов будет определяться «скоростью и масштабом реструктуризации» промышленности, которая, допускали они, «едва началась» [132] Boycko M., Shleifer A., Vishny R. Privatizing Russia. Cambridge, MA, 1995. P. VII, 97, 125. . Проводившееся в 1997 году исследование состояния российской промышленности обнаружило в самых разных сегментах экономики совсем мало признаков реструктуризации, а также близкое к нулю внешнее влияние на предприятия и значительную лежащую втуне госсобственность [133] Blasi J. R., Kroumova M., Krause D. Kremlin Capitalism. P. 170. . Предприятия, приватизированные через залоговые аукционы, приобрели внешнее управление, но они практически не получили новых инвестиций и не были сколько-нибудь существенно реструктурированы (наоборот, их прибыли перекачивались для финансирования других проектов их новых владельцев). В начале 1990-х две трети промышленного оборудования в стране считалось устаревшим, а в 1998 году в одном из исследований доказывалось, что износ основных фондов с тех пор «очень сильно ускорился» [134] Schroeder G. Dimensions of Russia’s Industrial Transformation, 1992 to 1998: An Overview // Post-Soviet Geography and Economics. 1998. Vol. 39. № 5. P. 243–270. . Итогом этого процесса должно было стать беспрецедентное закрытие заводов, превосходящее по масштабам то, что охватило западный промышленный пояс в 1970-х.

Российский ВВП в течение каких-нибудь пяти лет, согласно официальной статистике, сократился на невероятную величину в 40 %. Правда, в советские времена объемы производства сильно завышались для «соответствия» плановым показателям. В постсоветской же России они, наоборот, занижались, чтобы уклониться от уплаты налогов. Масштаб незарегистрированной экономической деятельности в России после 1991 года не известен никому. Возможно, он составлял половину от зарегистрированных объемов, возможно, еще больше. Потребление электричества не уменьшилось в масштабах, которые соответствовали бы падению производства. Уровень безработицы был высок (официальный — 12 %, реальный — возможно, ближе к 20 %), но и он не был соразмерен падению ВВП. Кроме того, модель занятости обнаруживала интересный парадокс. В отличие от Запада, где в малом и среднем бизнесе насчитывалось до двух третей всех работников, в России в середине 1990-х на зарегистрированных малых предприятиях работало не более одной десятой всей рабочей силы [135] Aslund A. Observations on the Development of Small Private Enterprises in Russia // Post-Soviet Geography and Economics. 1997. Vol. 38. № 4. P. 191–205. . На долю же крупных компаний (с числом работников более 500) в 1991 году приходилось около 83 % произведенной продукции и занятости, а в 1996-м — 78 % официального производства и 63 % официальной занятости [136] Schroeder G. Dimensions of Russia’s Industrial Transformation. P. 262. . Иначе говоря, для России был характерен не только упадок производства, но и удручающе крохотное количество (даже если принять во внимание теневую экономику) новых малых предприятий (тех самых, которые в Польше обеспечили экономический рост), а также социально-экономическая зависимость от устаревших индустриальных гигантов.

В то время как бюрократические и кредитные барьеры, мешавшие созданию и деятельности малых предприятий, были ненормально высоки, тысячи заводов советской эпохи, чья продукция часто не стоила затрат на нее, как-то умудрялись выживать. Пытаясь избежать неизбежного краха, они продолжали поставлять свою продукцию, несмотря на неплатежи потребителей и поставщиков, которым с готовностью отвечали тем же. Такие прямые сделки предприятий друг с другом, порой включавшие сложные трех-четырехступенчатые бартерные схемы, в советские времена помогали советским предприятиям, обходя закон, выполнять план. Теперь взаимные неплатежи, как и бартер, позволяли им не допускать рыночной переоценки своих активов и действий, а порой даже давали возможность убыточным предприятиям расширяться [137] Gaddy C. The Price of the Past: Russia’s Struggle with the Legacy of a Militarized Economy. Washington, 1996. . Хуже того, в порочный круг долгового обмена и бартерных платежей вовлекались и потенциально прибыльные фирмы. Поддержание на плаву неспособных к оздоровлению предприятий в каком-то смысле разоряло всех. С другой стороны, нельзя забывать, что почти в каждом втором российском городе было лишь одно крупное («градообразующее») предприятие, а три четверти городов имели не более четырех больших фабрик и заводов. Более того, такие монополисты на местном рынке труда обеспечивали и функционирование городского транспорта, жилищного фонда, больниц и системы отопления.

Еще одним препятствием на пути развития рынка стало использование процедуры банкротства для захвата прибыльных активов по бросовым ценам. Если местные власти не были замешаны в мошенничествах такого рода, они предоставляли неэффективным предприятиям различные неденежные субсидии под предлогом сохранения рабочих мест и поддержания общественно значимых служб. К подобному субсидированию прибегали и федеральные власти, терпя налоговые задолженности энергетических компаний, если те продолжали, несмотря на неплатежи, поставлять электричество предприятиям оборонного комплекса и заводам-гигантам [138] Woodruff D. Money Unmade. P. 5; Shleifer A., Treisman D. Without a Map: Political Tactics and Economic Reform in Russia. Cambridge, MA, 2000. P. 73–77. . Рабочие, даже не получая зарплаты или получая ее лишь частично, выходили на работу, питаясь в заводской столовой и, как и в советские времена, растаскивая заводское имущество для собственных нужд. Если же они увольнялись, то продолжали жить в построенных заводом квартирах, за пользование которыми и за коммунальные услуги платили лишь символические суммы. Любая же попытка прекратить субсидирование цен на электричество, отопление и воду лишь приводила к новым неплатежам. Иначе говоря, советское наследие препятствовало полному переходу к рынку и одновременно защищало Россию от полной катастрофы [139] Наследие советской социальной политики и глубоко укоренившихся социальных симпатий жителей села определяло также возможности и пределы «реформ» в российском сельском хозяйстве. См.: Wegren S.  K. Agriculture and the State in Soviet and Post-Soviet Russia. Pittsburgh, 1998. .

Промышленность советских времен по-прежнему доминировала на рынке труда, но в экономике произошли глубокие сдвиги. Прежде всего, две трети производства находились теперь в частной собственности. Далее, доля военного производства упала с 20 % в середине 1980-х до 5 % в 1998 году, тогда как энергетического сектора в 1991–1998 годах выросла с 11 до 32 %. Россия превратилась в страну с экономикой, ориентированной на экспорт, однако основную его часть составляло сырье. Добыча нефти сократилась в два раза, но упало и ее потребление, что позволило России извлечь некоторую выгоду из более высоких по сравнению с 1980-ми годами цен. Еще более важную роль играла в экономике газовая промышленность, со времен Брежнева являвшаяся основным инвестиционным приоритетом. Черномырдин усилил монополистическую структуру газового сектора, одновременно частично приватизировав его внутри узкого круга «своих людей». В итоге российский газовый монстр, несмотря на крайне сомнительные налоговые послабления и умопомрачительное воровство руководителей, все же обеспечивал на всем протяжении 1990-х пятую часть доходов российского бюджета [140] Gustafson T. Capitalism Russian-Style. N. Y., 1999. P. 220. . Страна по-прежнему жила за счет своих нефти и газа — в этом смысле положение не изменилось с 1970-х годов. Но вместо финансирования расходов, связанных со статусом сверхдержавы, нефтегазовые деньги шли не на более скромные государственные траты, а на гораздо менее скромный образ жизни реструктурированной элиты.