Дэвид Хоффманн - Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

После того как большевики пришли к власти, беспартийные ученые внесли немалый вклад в социальные программы cоветского государства. Специалисты по социальной статистике предоставили информацию, позволившую партийным деятелям наметить свои планы преобразования общества. Земские врачи, на первых порах осудившие захват власти большевиками, тем не менее поддержали советский подход к общественному здоровью — социальную медицину с упором на бесплатное, всеобщее, профилактическое здравоохранение. Демографы и сексологи предписали репродуктивную политику, которая соответствовала нуждам государства. Учителя и советские чиновники совместно просвещали население, стремясь не только сделать рабочих и крестьян грамотными, но и научить их ценить искусство и литературу [1114] Художники-авангардисты, впоследствии подвергшиеся репрессиям со стороны советской власти, тем не менее разделяли ее веру в тотальное художественное видение, презрение к коммерческой культуре и стремление изгладить различия между высоким и низким искусством. См.: Groys В. The Total Art of Stalinism: Avant-Garde, Aesthetic Dictatorship, and Beyond. Princeton, 1992 (см. на рус. яз.: Гройс Б. Е. Утопия и Обмен (Стиль Сталин. О Новом. Статьи). М.: Знак, 1993). О роли художественной интеллигенции в формировании сталинской культуры см. также: Clark К. Petersburg. Р. IX–X. . Кроме того, партийные деятели в большой степени опирались на беспартийных этнографов, поскольку те снабжали их сведениями о народах, живущих на территории Советского Союза. Эти ученые, многие из которых обучались в Западной Европе, разделяли веру партийных деятелей в преобразующую силу научного управления и помогли сформулировать принципы советской национальной политики, основанной на концепциях исторического прогресса, общих для европейских антропологических теорий и марксизма [1115] Hirsch F. Empire of Nations. Р. 6–8. .

Несмотря на эти проявления сотрудничества, отношения между партийными деятелями и беспартийными учеными были весьма напряженными. Как утверждает Юрий Слёзкин, сталинское руководство считало, что научная истина ученых должна совпадать с партийной истиной коммунистов, тогда как на деле та и другая часто расходились [1116] Slezkine Y. The Jewish Century. Princeton? 2004. Р. 306 (см. рус. пер.: Слезкин Ю. Эра Меркурия: евреи в современном мире. М.: Новое литературное обозрение, 2007). . «Великий перелом» конца 1920-х годов стал тем моментом, когда партийные и комсомольские активисты утвердили примат партийной истины во всех сферах знания и начали преследование «буржуазных специалистов», не разделявших их взгляды. Хотя беспартийные ученые продолжали играть важнейшую роль в выработке новых знаний, они были вынуждены подчинить свои научные дисциплины и свои учреждения партийному контролю [1117] Hirsch F. Empire of Nations. Р. 12. . Появление в 1930-е годы новой советской интеллигенции, происходившей в основном из рабочего класса, казалось, разрешило проблему, создав кадровый резерв специалистов, сведущих как в науке, так и в партийных принципах [1118] Fitzpatrick S. Stalin and the Making of a New Elite. . Но противоречия между научной компетенцией и харизматической властью партии по-прежнему сохранялись: к примеру, в ходе Второй мировой войны профессиональная подготовка офицеров была с большим опозданием признана более важным фактором, чем их пролетарское происхождение или верность партии [1119] Weiner А. Making Sense of the War. Р. 43–45. . Ближе к концу жизни Сталин выступил с заявлениями, затрагивающими содержание ряда научных дисциплин (в том числе экономики и лингвистики), стремясь укрепить авторитет партийного руководства в области социальных наук. Однако после его смерти и начатой Хрущевым кампании десталинизации маятник качнулся обратно, в пользу научной компетенции, — в первую очередь потому, что в годы холодной войны наука играла важнейшую роль [1120] Slezkine Y. The Jewish Century. Р. 331. .

Соперничество партийных деятелей и беспартийных специалистов отражало общую напряженность, вызванную тем фактом, что советская система не была технократией. Хотя в своем стремлении к преобразованию общества Сталин и его соратники в значительной степени опирались на науку, они тем не менее придерживались прометеизма, стремившегося разорвать оковы времени и рациональности на пути к построению социализма. Это прометеевское начало, характерное для сталинизма, и несет ответственность за такие противоречивые черты, как «вакханальное планирование» первой пятилетки (фантастические производственные цели, представленные публике в качестве составной части научно обоснованного плана) и преследование тех самых экономистов и инженеров, которые были совершенно необходимы для индустриализации страны. Сталинское руководство колебалось между прометеизмом и технологизмом, решительно делая выбор в пользу прометеизма в годы первой пятилетки и вновь в конце 1930-х годов. Вместе с тем масштабное использование государственного насилия в 1937–1938 годах было связано с растущей угрозой на международном уровне, а также с доктриной Сталина, утверждавшей, что по мере продвижения Советского Союза к социализму и затем к коммунизму борьба с врагами будет становиться все более интенсивной.

Даже принимая во внимание историческую телеологию марксизма, авангардизм ленинизма и жестокость сталинизма в борьбе с теми, кого режим считал своими врагами, объяснить генезис советской системы исходя из одной лишь идеологии коммунистической партии невозможно. Как я показал путем сравнительного анализа, множество практик, которые мы привыкли считать советскими, на деле появились до Октябрьской революции. В XIX веке западноевропейские ученые стремились повысить благополучие социального тела при помощи социологических исследований и программ по улучшению жизни людей. Интеллигенты в России и других развивающихся странах подражали этим ученым, вместе с тем ведя собственный поиск путей к модернизации. Они часто указывали, что прогрессивное государство может играть важнейшую роль, направляя преобразование общества. Первая мировая война значительно усилила государственное вмешательство в жизнь общества: во всех воюющих странах возникли государственные программы общественного здравоохранения, обширные сети полицейского надзора и технологии отсечения отдельных групп населения. В отличие от либерально-демократических стран, вновь ограничивших эти меры в послевоенное время, cоветское государство, зародившееся именно в час тотальной войны, превратило подобные практики в кирпичи, из которых строилось здание нового порядка. Впоследствии советские вожди подключили эти методы к своим планам преобразования общества, но не они придумали инспекцию домов, перлюстрацию писем, пропагандистские технологии и концентрационные лагеря. Нельзя сказать, чтобы данные практики сами по себе были внеидеологическими: они развивались параллельно со стремлением преобразовать и мобилизовать общество. И все же, как я показал, эти идеи преобразования общества выходили далеко за рамки марксизма-ленинизма.