Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Теперь смысл существования эмиграции изменился: «Эмиграция, которой было не по силам представлять государство, как целое , оказывалась на месте, как представительница „интересов“ и „прав“ человека. Она — всегда крайний протест против нарушения их государством». Эмиграции нет в демократических государствах. Она появлялась при установлении тоталитарных режимов в Италии, Германии, Испании. «Она была постоянным явлением в самодержавной и вновь возникла в Советской России. Всякая эмиграция знаменует какой-то дефект в государстве, как температура болезненный процесс в организме». Отдавая должное большевикам, возродившим российскую государственность, Маклаков в то же время писал, что «неограниченность государственной власти, устранение тех, кто против нее себя защищал, оказались главным устоем, на котором было построено новое государство. Оно представило поэтому сочетание реформаторской смелости с тем государственным гнетом, с которым раньше всегда боролась свободолюбивая наша общественность» [782].

Осуждая, как всегда, деятелей Февральской революции, не сумевших соблюсти баланс между правами человека и правами государства, что привело к разрушению российской государственности, Маклаков напоминал, что Октябрьскую революцию не без оснований называли контрреволюцией. С точки зрения соблюдения прав человека это был гигантский шаг назад.

Очевидно, что изложенные выше рассуждения Маклакова определяли, что его «примирение» с советской властью было на самом деле невозможно, а также обозначили рубеж, отделявший его от просоветски настроенных кругов эмиграции. Не случайно редакция «Русских новостей», очевидно финансировавшихся посольством и вскоре принявших откровенно просоветский характер, сочла необходимым снабдить статью Маклакова предисловием. В предисловии говорилось, что его статья «пропитана вся идеями политического индивидуализма и либерализма, поборником которых автор был с самых студенческих лет, за которые он сражался в России во время самодержавия и как член Государственной Думы, и которым он остается верен до конца» [783].

Редакция снисходительно поучала престарелого либерала:

Между тем, ставить сейчас проблему о взаимоотношениях личности и государства в духе идей политического либерализма 19‐го века, это значит закрывать глаза на эволюцию современного государства. Жизнь ушла вперед и выдвинула новые формулы и решения. Самый вопрос осложнился. Наряду с проблемой защиты прав ЧЕЛОВЕКА, возникла проблема защиты прав уже не ЛИЧНОСТИ, а социальных и экономических ГРУПП. Самый вопрос о взаимоотношениях государства и личности стал ставиться не только как «антиномия» этих двух начал, но и в плоскости их солидарности и согласования их интересов.

В подтверждение этих слов редакция ссылалась на «официальную советскую доктрину», гласящую, что «непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется и не должно быть. Его не должно быть, так как коллективизм социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов» [784].

Газета начинала оправдывать беспощадную характеристику, которую позднее ей дал Дон-Аминадо:

«Русские новости» 45‐го года, бесцеремонно провозгласившие себя идейными продолжателями «Последних новостей», поклонившиеся до земли, распластавшиеся, расплющившиеся в лепешку перед гениальным Сталиным, наводнившие столбцы безоговорочно-советского листка статьями возрожденского молодца и немецкого наймита Льва Любимова и фельетонами ухаря-перебежчика Николая Рощина, — и все это под редакцией Ступницкого, и при директоре-распорядителе, ученом агрономе Волкове, да при благосклонном участии, — правда, только поначалу, — потом многие сообразили и одумались, — многих иных, именитых и знаменитых… до всего этого, благодарение судьбе, Милюков не дожил [785].

Если для новообретенных поклонников советского строя защита прав личности отступала на второй план по сравнению с интересами «групп населения», то Маклаков, напротив, полагал, что «вопрос, как современное государство должно защищать „права человека“, как в этой антиномии установить приемлемое для всех равновесие, есть основная проблема государственной жизни со времен древних республик до современного кризиса». Ключевым моментом он считал даже не объем прав человека, а гарантии от произвольного их нарушения. «И рабы в старину могли быть сыты и быть этим довольны, но, поскольку их сытость зависела от „воли“ и от „милости“, будь то богатых и сильных господ, будь то представителей государственной власти, они оставались рабами, которые прав не имели и потому не имели защиты». Аналогия была достаточно прозрачной.

Однако Маклаков исходил из предположения, что целью советской власти не является все же воспитание «рабов». Иначе зачем она вспомнила о правах человека в конституции 1936 года? «Зачем же тогда эта власть кладет так много усилий на распространение просвещения в народных низах?» Василий Алексеевич все-таки оставался неисправимым «законником». Он выискивал в советской системе ростки нового, подчас весьма наивно. Так, он полагал, что местные Советы могли бы стать школой самоуправления, подобно земству. Впрочем, возможно, это был его традиционный прием — стать поначалу на точку зрения противника, чтобы затем незаметно обратить его в свою веру. По отношению к советской власти он пытался проводить (вполне теоретически) меры, которые, по излюбленному им выражению П. Б. Струве, должны были повести к «оздоровлению власти». Он считал, что надо «не разрушать созданное с трудом государство, а пренебреженные „права человека“ защищать в рамках его».

В то же время Маклаков точно определил сердцевину советской системы, указав, что в ней находится «партия, та единственная, привилегированная партия, которую изобрела Советская Россия и которая уже после нее перешла в другие тоталитарные государства. Здесь был опасный соблазн для создания аристократии, требующей повиновения. Это самый уязвимый пункт советской системы; в этот интересный вопрос, — решил все-таки ограничить себя Маклаков, — во всей полноте я входить не могу».

Признавая, правда, в значительной степени гипотетически, эволюцию советской власти в сторону большего соблюдения прав человека, Маклаков относительно темпов этой эволюции иллюзий не строил.

Признавая новый строй, как он сложился в России, не покушаясь его отрицать, эмиграции со стороны гораздо виднее, что в его жизни нарушает правильное соотношение — государства и личности и в какой мере государство чужие «права» уважает. Эмиграции нужно только оставаться собой. Она изменит своему назначению, если перестанет чувствовать себя частью России и не решится «печаловаться» за положение в ней «человека» [786].